Олесь Гончар - Микита Братусь
— То была ошибка, — привычно ощетинился Зюзь. — И нечего мне весь век глаза ею колоть!.. Я за то яйцо уже был подвергнут заслуженной критике!
Товарищ Мелешко начал мирить:
— Вы по существу давайте, по существу.
Я и до сих пор не пойму, к кому относилось это мелешковское «по существу»: то ли к Зюзю, то ли к Оришке, то ли к ним обоим.
А Лидия Тарасовна все слушала и только щурилась на ораторов (это у нее привычка такая — щуриться на каждого, как на солнце). Потом попросила слова.
— Плохие были бы мы хозяева, если бы по десять тысяч бросали на ветер, — сказала Лидия Тарасовна. — А что, если не на ветер, товарищ Зюзь? Что, если в будущем именно в нашей Кавуновке, в нашем «Червоном Запорожце» появится один из новых зимостойких сортов украинского лимона? Какими тысячами тогда вы будете подсчитывать наши доходы от него? И не только для нас, а для всей страны? Представьте себе — каждый наш колхоз имеет свой собственный лимонарий. Мой или ваш ребенок захворает, получит целебный плод, выздоровеет. Дорого, по-вашему? Что же может быть дороже, чем здоровье наших детей? Извините, Харлампий Давыдович, за такое слово, но вы рассуждали сегодня… как торгаш.
В этот момент и Мелешко, смекнув в чем суть, глянул на своего буха исподлобья.
— Развел нам тут целую оппозицию…
— Ведь тут дело идет о глубоком преобразовании одного из важнейших участков природы, — продолжала Лидия Тарасовна, — о распространении субтропических культур в совершенно новых для них районах. Подумать только, товарищи! — поднялась она из-за стола. — Цитрус на Украине! Да мы эту культуру не то что… Нам бы ее на «вы» величать!
Так и сказала Лидия Тарасовна. На «вы»! За эту чуткость я стал еще больше ее уважать.
Тогда уже решил: дождусь своего лимона, первое кружальце ей поднесу, Лидии Тарасовне, за прогрессивность ее натуры.
— Так, девчата?
— Что так, Микита Иванович? Вы яснее формулируйтесь.
— Когда, говорю, снимем свой лимон-первенец, то первое кружальце Лидии Тарасовне — на пробу.
— Верно! Ей!
— Опять наши умы сходятся.
— А Зюзю дадите?
Гм… Зюзю…
— Пускай Зюзь выписывает себе законным путем, по накладной. Устава мы придерживаемся и разбазаривать не будем…
Так вот, открыли мы все траншеи, садимся завтракать. Девчата расцвели, раскраснелись после работы. Приметные они у меня! И сейчас приметные, а еще больше летом, когда собираем фрукты… Хлопцы-горняки из соседнего Краснознаменного рудника как-то хвалились мне, что девчат из моей садовой бригады они даже на расстоянии чуют, даже если в клубе свет погаснет.
— Как же это вам удается? — заинтересовался я.
— Уж мы знаем как, Микита Иванович! В августе каждая из ваших девчат яблоками ранетами пахнет!..
Ишь, какой тонкий, какой развитой нюх у молодых горняков. А я уже не слышу. Правда, может потому, что и сам яблоками пропах; как-то говорила мне об этом Оришка (она у меня круглый год теплым коровьим молоком пахнет).
Угощают меня девчата пирожками, подкатываются ко мне и так и сяк.
— И чего вы, неугомонные, до старика вяжетесь?
— Что вы, Микита Иванович! Какой вы старик? Вы еще без лестницы на хату взберетесь!
— Смотря на какую хату. При теперешней архитектуре… не берусь.
Просят, чтоб я сочинил им что-нибудь на открытие весны.
— Что же я вам сочиню?
— Ну, как были вы молодым…
Ах, сороки, ах, белобоки!
— Ну вот, хотите — верьте, девчата, хотите — нет…
И я рассказываю им чистую правду, как был я молодым и была у деда моего шелковица, одна-одинешенькая на весь двор. Теперь я догадываюсь, что это была не шелковица, а бесплодный шелкун, — дерево не родило вовсе. А нам, всему братусевскому выводку, страсть как хотелось, чтоб оно родило!
Каждую зиму, в ночь под новый год, выходил дед наш Калина босиком во двор и грозил дереву топором:
— Роди, а то срублю!
И все мы надеялись вместе с дедом, что дерево напугается и будущим летом родит.
Приходило лето, а дерево, как и прежде, ничего нам не родило.
Девчата не верят, смеются. А мне чего смеяться? Я не смеюсь, я выложил им чистую правду.
— Нет, вы у нас, Микита Иванович, просто народный артист!
IIЭтот сад можно считать живой летописью нашей артели. Поглядите на него. Думаете, спокон веку стояли тут кварталы шафранов и симиренков, кальвилей и ранетов золотых? Думаете, всегда вот так победно, шумели здесь эти ветроломы из яворов и высоких пирамидальных тополей? И следу их не было.
На краю села, в объятиях днепровских рукавов, лежал голый, гористый остров. И вода была рядом, а ничто на острове не родило, кроме черных колючек-якорцев. С весны, бывало, еще так-сяк, до июня скот побродит, а потом, как налетят из степи горячие суховеи, все повыгорает дотла. Не раз я посматривал на наш остров: гуляет понапрасну, из года в год пустошью желтеет за плавнями. Пески, аравийская пустыня! Да что я мог тогда сделать, даже со своей Оришкой в супряге?
В год великого перелома, когда мы создавались, я сказал себе:
— Пришел, Микита, твой час. Отныне будет тебе где развернуться и с кем осуществить твои давние замыслы. Теперь ты не один, теперь ты, человече, и горы сдвинешь.
Меня уже и тогда интересовали вопросы поднятия морозостойкости растений и ликвидации периодичности плодоношения. Я уже и тогда пробовал выкидывать разные штучки с природой, пытался кое-что скрещивать, используя для этого наши местные, народные сорта. К тому времени мою черешню «Пионерка» знал чуть не весь украинский юг. Отовсюду шли ко мне за саженцами «Пионерки»; что имел, раздавал, — хотелось, чтоб везде росло и утверждалось.
Да ведь теснота, негде было размахнуться! Усадьба моя была такая, что если бы легла Оришка поперек, то ноги бы протянула в соседский огород. И питомник у меня соответствовал тем возможностям: прижался к хате — ладонью накроешь. А люди идут — дай, дай… Я рад бы, да разве на всех напасешься?
Помню, попробовал как-то и травополку проверить на своем огороде, так Оришка чуть не побила.
— Хочешь, чтоб я твою люцерну в борщ крошила?
С колхозом пошли другие дела. Предложил я разбить большой колхозный сад мичуринского образца. Карпо Васильевич Лысогор, он сейчас работает директором Солончаковской МТС, был тогда у нас секретарем партийной ячейки, — спасибо ему, твердо поддержал мою идею:
— Заложим!
Но где закладывать? Полевой земли жаль…
— На неудобье!
Идем мы втроем в разведку на остров: Лысогор, я — Микита Братусь, и Логвин Потапович Мелешко, наш теперешний голова (он у нас головует с самого начала нашей эры).
Идут три зачинателя, колючие якорцы с песком лезут в раззявленные башмаки Микиты, а вокруг молочай желтеет, чертополох стоит, будто черкесы в мохнатых папахах. Зеленые ящерки, желтобрюхи, гадюки свистят из-под ног. Развелось нечисти, расплодилось, как в ноевом ковчеге!
Остановились, осматриваем ковчег. Дают себя знать агрессивные восточные суховеи, уже подбираются к нам, обжигают наш, зеленый при дедах, остров, превращают в бурую, гиблую пустыню…
— Вырастет сад? — спрашивает меня Карпо Лысогор.
— Должен, — говорю, — вырасти.
Вздохнул Мелешко.
Конечно, я знал, что нелегко будет ему расти. Нужно орошать, удобрять, ввести строжайшую агротехнику, словом — придется приложить ума и рук, и еще раз рук. Одному это было бы не под силу, да ведь я здесь не бунтарь-одиночка, за меня вся колхозная система. Вот почему я тогда сказал, что должно расти.
Мелешко, хмурясь, разминает в пальцах островную супесь и даже зачем-то нюхает ее.
— Вымотает этот сад все жилы из нас… А окупится ли?
— Будем надеяться, что окупится, — отвечает ему Лысогор. — Конечно, придется и потерпеть и повоевать. Сад не редька или какая-нибудь там петрушка: сегодня посадил, а завтра уже получаешь от нее грош прибыли. Кто живет только сегодняшним буднем, тот не станет заниматься садами. Тут нужны люди с крепкими нервами, с далекой верой, настоящие оптимисты. А у нас их — ого-го!
— Дай, — говорю, — руку, Карпо!.. Будем орошать: вода рядом, весь остров опоясан живой водой, днепровскими текучими рукавами. Запряжем науку, подпряжем технику, пестовать будем каждое дерево. Как тут не родить!
— Что ж… добре, — сказал Мелешко. — Попробуем.
А уж он как скажет «добре», так, будьте уверены, поставит на ноги живого и мертвого, с ночи толочься будет, как домовой, мобилизует все.
— Я думаю, Микита Иванович, — обращается ко мне Лысогор, — что тебе не мешало бы съездить в город Козлов, к товарищу Мичурину. Познакомишься поближе, посоветуешься с ним. Заодно захватишь мешочек островной земли на анализ — там, у Мичурина, должна быть лаборатория. Сделаешь анализ, узнаешь точно, чего именно ей нехватает. Ты как, Логвин Потапович?
— Не возражаю.
