Иван Лепин - Стефан и Долбиков
Толстые тополя, росшие вдоль перрончика, оказались с пораненными стволами, срезанными при артобстреле сучьями. Каменное приземистое здание вокзала тоже стояло исковерканное, из пяти его окон застеклены были только два. В остальных отсутствовали даже рамы.
Из вокзала вышел человек в форме железнодорожника и направился к пассажиру. Подойдя, он козырнул и вежливо поздоровался. Затем сухо произнес:
— Ваши документы…
Пассажир пожал плечами: уж сколько раз их у него проверяли за дорогу!
— Время, сами понимаете, военное, — заметив недоумение пассажира, сказал железнодорожник, — нужна, сами понимаете, бдительность.
Пассажир, угадав знакомый голос, заглянул в лицо железнодорожнику.
— Никак Долбиков?
Железнодорожник от неожиданности выпучил глаза.
— А т-ты… Стефан… Бездетный? Ну, здорово!
— Здорово!
Долбиков подал левую руку.
— А что с правой?
— Вот, — показал из рукава культю. — Подо Ржевом… Илью вашего насмерть — мы вместе воевали, — а меня только ранило.
До Стефана еще не доходил смысл сказанного, и он, полагая, что ослышался, наивно переспросил:
— Что ли, Ильи нетути в живых? Не может быть.
Долбиков опустил голову.
— Может, Стефан. Там нашего брата тысячи полегло… Я видел, как Илью накрыло снарядом, он впереди бежал…
С минуту помолчали.
— Ну, а ты откуда? — нарушил молчание Долбиков.
Стефан криво усмехнулся.
— Вроде не знаешь?
— Не воевал? Штрафники, говорят, здорово дерутся.
— Просился на фронт, да не взяли. Из-за глаза. На лесоповале мне его выбило, как только прибыл. Неосторожный еще был, неопытный, вот и поплатился. Теперь домой… Деревня хоть цела?
— Цела. Повезло Ивановке. Здесь, в Клинцах, такой бой шел! Но дальше наши не отступили, и Ивановку не отдали… У кого думаешь остановиться?
Сказал это Долбиков и осекся, прикусил язык. Уже про одну смерть Стефан от него услышал, не хватало, чтобы он сообщил и о судьбе Насти (хотел надругаться над ней немецкий офицер, но не справился и, рассвирепев, застрелил, а хату велел сжечь). Пусть уж от других узнает Стефан еще об одном горе.
Жалел Стефана Долбиков, будто никогда ничего и не было между ними. Было, конечно, да война заслонила все.
Подобно Долбикову рассуждал и Стефан. Ну случилась та история, так каждый за нее поплатился. Долбиков получил свое, он, Стефан, свое. Теперь все быльем поросло. Уже там, в уральских лесах, где не раз казнил он себя, виноватил за горячность и несдержанность, Стефан дал себе слово: вернусь — стану жить иначе, обиду на Долбикова похороню.
Долбиков между тем достал пачку папирос. Протянул Стефану:
— Бери.
Взял. В свою очередь зажег спичку и поднес ее Долбикову.
— Прикуривай. А ты, разреши узнать, по какому тут делу?
— Работаю. Разве не видишь? — провел рукой Долбиков по серебристым пуговицам форменного кителя. — В милицию я, покалеченный, не гожусь, вот райком и направил сюда — начальником станции. Скоро полгода я тут.
— Неплохо устроился.
— Неплохо. Если б еще не громадная ответственность. Грузы, сам понимаешь, какие и куда сейчас идут. Не обеспечишь четкое движение — можешь партбилетом поплатиться.
— Да-а, — сочувственно протянул Стефан и неожиданно спросил: — А чего это ты интересовался, у кого я остановиться думаю? Куда же мне идти, кроме дома? Настя там, поди, заждалась… Ты чего отвернулся, не отвечаешь? Ай случилось что с Настей, а, Долбиков?
— Извини, звонит телефон, — нашелся Долбиков и почти побежал к вокзальчику.
5
По-весеннему припекало солнце. Теплый пар поднимался с луга, полей, огородов, пахло землей, прошлогодними прелыми листьями и травой.
Звенели колокольцами жаворонки.
Перед Ивановкой, у мосточка через речку, был колодец-родничок, оплетенный ивовыми прутьями. Стефан направился к нему. Сбросил вещмешок, положил на него ватник, фуражку, а сам опустился на колени — попить.
Стефан наклонился над колодцем. Увидел свое отражение и вздрогнул: как он изменился за эти несколько лет! Как пострашнел! Стал белобрыс и морщинист, щеки впали, а скулы, наоборот, обозначились резче. Да еще эта повязка наискосок…
Но и без нее нельзя: Стефан чувствовал, что людям неприятно видеть пустую глазницу.
Напившись, он вытер рукавом небритый уже пять дней (время в дороге) подбородок.
За мостом, метрах в ста, должна была стоять Стефанова хата. Он знал уже от встреченных женщин, пахавших на коровах колхозное поле, что ее нет, что нет в живых Насти.
Медленно, тяжело он взбирался по узкой тропке на крутой берег. Куда ему и впрямь податься? К Ульяне? Но кто она ему сейчас, когда нет Ильи? Дети, конечно, — родные племянники, а она? Да и зачем лишний рот вдовьей семье?
Нужно идти к Максиму — родной брат.
Стефан взобрался на берег, откуда хорошо были видны окрестные деревеньки и хутора, заречный луг, поле, зазеленевшие округлые бугры и глинистые раны земли — овраги.
Постоял минуту, оглядел из-под ладони родную сторонушку и зашагал по направлению к Ивановке.
Чем ближе подходил Стефан к своей усадьбе, тем учащеннее билось сердце, тем труднее становилось, дышать, будто кто-то невидимый сдавливал ему горло…
То, что он увидел через несколько минут, казалось, лишило его сил. Ноги подкосились, вещмешок сам по себе сполз с плеча, а рука, державшая ватник, обессиленно опустилась. Не было не только хаты, пуньки, закута. Сгорел плетень, сгорела яблоня под окном. Все сгорело дотла. Осталась только кучка закопченного кирпича — на месте бывшей печи.
Стефан поднял обломок кирпича, влажный, почерневший, поднес к губам, поцеловал.
Навернулись слезы, и он сделал невероятное усилие, чтобы не расплакаться.
Заметил ухват, втоптанный в хлам и пепел. Подумал: «Почему его никто не взял? Или никому не нужен?» Но тут же догадался: «Ах, да, есть ведь правило: не брать с пожарища и гвоздя. Иначе в своем доме беды не миновать». В детстве он, помнится, принес из соседнего хутора, где случился пожар, совершенно новые клещи. Мать, когда узнала, откуда они, испугалась, стала, молиться, а потом с руганью вытурила Стефана из дома и приказала немедленно отнести клещи обратно. «Ты что, супостат, — кричала она вслед, — захотел, чтобы и мы погибли в огне?»
Стефан поднял с земли свои вещички и, сутулясь, побрел дальше — к брату Максиму. При этом горестно думал: «Был я Стефаном Бездетным, стал теперь еще и Бездомным».
6
Максим был на одиннадцать лет старше Стефана — зимой ему исполнилось пятьдесят пять. Мобилизации по причине возраста он не подлежал и все шестнадцать месяцев оккупации провел дома. Он не запятнал свою фамилию работой на немцев, хотя и не раз ему — даже с угрозой — предлагали стать то старостой, то полицейским. Правда, летом сорок второго года он таки пособил старосте собирать налог. Но тем самым — был такой уговор со старостой — он спас семнадцатилетнего сына от угона в Германию. Да и налог-то собирал Максим только со своей десятидворки. Лишнего не требовал, по-людски поступал, по-свойски. Так что, когда немцев в феврале сорок третьего года изгнали, наши власти не признали со стороны Максима противозаконных действий.
Теперь он работал в колхозе животноводом. Скота, правда, в «Хлеборобе» было всего ничего: с десяток коров, четыре вола, три лошади, но и за ними нужен был хозяйский присмотр, а хозяином Максим был неплохим.
Когда Стефан постучался, Максимова семья обедала. Из общей миски ели щи со свежей крапивой, забеленные сметаной. На загнетке остывала большая сковорода: покрытая желтоватой корочкой толченая картошка, смешанная с яйцами. От нее исходил аппетитный дух.
Ольга, жена Максима, задернула на загнетку занавеску и пошла открывать дверь.
Через несколько секунд она испуганно влетела в хату и запричитала:
— Максим, иди сам встречай, там кто-то чужой и страшный…
7
Обед братья заканчивали вдвоем. Максим, усадив Стефана за стол, достал из коника мутную бутылку, заткнутую туго свернутой бумагой. Заискивающе сказал:
— Берег, тебя дожидался.
На самом-то деле Максим Стефана уже не считал в живых. Писем, размышлял, не шлет, видно, прикокнули его в тюрьме или на фронте погиб. А он — явился. Нежданно-негаданно, белобрысый, с черной повязкой. Похудел, морщин прибавилось. Права Ольга: страшный.
Выпили.
— Отсидел, значит, — без всякого чувства проговорил Максим.
— Как видишь.
— А мы тут под немцем побывали… Да… Хватили горюшка… До сих пор вот крапивой питаемся…
— Как-нибудь расскажешь поподробнее.
— Расскажу… В колхоз, значит, решил.
— А куда еще? Мужиков, я вижу, у вас совсем мало осталось.
— Старики одни да калеки.
Стефан поднял взгляд на брата: и он себя стариком считает. Ну, поседел Максим малость, а телом-то здоров, как бык, не скажешь, что одной крапивой питается.
