Борис Полевой - Победа
Ладно! А у Варюшки с инженером дела вроде идут на лад: не разлей вода; на работу вместе, с работы вместе, в кино или там в клуб на концерт — рядом. Ну, наши поселковые бабешки, женщины, извиняюсь, уже совсем их было поженили. Вдруг — бах! Новость!
Прибегает ко мне профорг первой шахты весь, фигурально выражаясь, в мыле.
— Варю Гречишкину уволили!
— Уволили? Кто? За что?
— Кульков уволил. Она на минутку вышла из кабинки — объявление физкульткружка повесить. А ему в шахту спускаться надо. Где подъемщица? Нету. Куда ушла? «Не знаем». Он, ни с кем не посоветовавшись, — раз приказ. «За самовольное оставление ответственного поста».
Час от часу не легче! А тут кряду же врывается Стороженко. Как был из шахты, в робе, в шахтерке, в резиновых сапогах, весь черный, неумытый, белки глаз сверкают. Хлоп кулаком по столу.
— Что, не говорил я! Сердце эту пакость чуяло! Инженер! Побаловался с девкой — и с шахты ее вон, чтобы глаза не мозолила! Так! А ты, кричит, что, — покрывать его будешь, секретарь парткома? В райком, в обком напишем…
Я его урезонивать: утихни, разберемся, выясним… Какое!
— Нет, кричит, теперь мне вашего разбора не надо, теперь я сам разберусь. Пусть моя голова летит, а и ему не поздоровится. Нам, говорит, с ним на одном земном шаре двоим тесно. Либо я, либо он.
Говорю ему:
— Остынь, прежде чем такие слова говорить…
Не дослушал, убежал…
Ситуация!
И верно, думаю, как бы парень в сердцах глупость какую не сделал. Захожу к этому самому инженеру Кулькову. Как же это, мол, так, товарищ главный инженер, ни с кем не посоветовавшись, никому даже не сказав, лучшую нашу воспитанницу, первую нашу шахтерку и вдруг сразу вон со двора.
А он стоит передо мной бледный и неподвижный, точно весь замороженный, и холодом от него так и несет.
— Мне, говорит, Александр Ильич, самому не меньше вашего Варвару Гречишкину жаль. Но сделать ничего не могу. Покинула самовольно ответственный пост. Представьте, говорит, в эту минуту авария. Обвал, вода — а подъемка не работает.
— Однако, говорю, ни обвала, ни воды в данную минуту не было.
— Это никого не оправдывает. У нас шахта экспериментальная, все и всё время обязаны быть настороже… — И тихо спрашивает: — У вас, Александр Ильич, дело какое-нибудь ко мне есть?
Что станешь делать? Формально он прав. Дисциплина. Единоначалие. Ничего не возразишь. А но существу? Есть ведь такие вопросы, которые и для себя-то решить трудно…
Да, так и ушла наша Варюшка, наша воспитанница, с шахты обратно в родной колхоз. Заходила она с вещичками и ко мне в партком прощаться. Плакала. Как же! Вместе с нами здесь на поле лопатами дерн ковыряла, там, где сейчас вон какие махины стоят. Сердцем к шахте прикипела. Разве легко от этого всего оторвешься? И любовь ее первая тут оставалась. Легко ли? Но что поразило меня тогда: не сказала она об инженере и слова худого.
— Он, говорит, хороший, добрый, вы его не знаете… Во всем я сама виновата…
Лицо руками закрыла и от меня вон…
Вот она, какая любовь-то бывает. И исчезла она от нас вовсе — ни слуху ни духу.
Молодежь из их колхоза в наш клуб через озеро на каждый концерт на баркасе плавает. А она нет, ни разу. Говорили их ребята, будто отказалась в избе-читальне работать, в ловецкую бригаду будто пошла. Еще говорили, будто в вуз поступает, готовиться стала… Но в общем никто ничего толком не знал.
А тут, между прочим, было так. Петр Стороженко и вовсе от людей отбился. Целые дни пропадает на своей лодке. Как встретит инженера, так зубы сцепит, кулаки сожмет и прочь. А инженер после этой истории с Варей тоже вроде переменился. Ни в клуб, ни в кино, ни в библиотеку — никуда. Целые дни на шахте. То видишь, по двору ковыляет, то у подъемки. Вниз спустишься — он там. Ничего не скажешь, человек зоркий, взыскательный. Как-то вижу, идет по двору, на дворе лужа. Остановился он перед ней, ищет глазом, где через нее перемахнуть лучше. Ну, десятник взял тесину из штабеля, перебросил ему: «Давайте руку, Вадим Семеныч». А тот лужу по воде перешел, десятнику на доску показывает:
— Дома, говорит, у себя, наверное, найдете какую-нибудь паршивую планку с гвоздем, так гвоздик клещами вынете, распрямите да положите в ящичек, а планку в другое место. А тут мерный материал, ценность, а вы его в грязь! Государственное. Чужое. Так?
И бах десятнику замечание в приказе.
Никому спуску не давал. Работать умел, по этой линии про него худого не скажешь. Но только, я вам честно признаюсь, не лежало у меня к нему сердце после истории с Варей. А тут еще все время опасаюсь, как бы Петро чего не отчубучил. Мало ли что может такой парень вгорячах выкинуть.
А инженер будто ничего и не замечает — ломит напролом во всех своих делах.
Я вам уже говорил тут, что берем мы уголек из-под самого из-под озера. Тонкая это штука — путь к нему лежит через плывуны, и сам-то он под водой. Зато уголек какой! И толщина слоя — богатеющая. Но каждый метр бетонировать надо. За каждой каплей воды, как за диким зверем, смотреть: просочится она, ходок пробьет да в шахту хлынет, а сверху-то ее — вон оно — целое озеро, поди удержи.
Как-то к нам на Озероуголь профессор один приезжал из Москвы, учитель нашего Кулькова, знаток большой горного дела. «Ваш бассейн, говорит, уникум, единственный в мире. Перед такими, говорит, почвенными условиями отступали ученые всего света. А мы нет, мы путь к нему найдем». Это все так. Но дело-то небывалое. Эксперимент. Тут Кульков прав: осторожность, осторожность и еще раз осторожность!
Так вот начал я вам о том, что главный наш инженер Кульков вместо того, чтобы Стороженки остерегаться, точно нарочно на рожон лез.
Работает раз Стороженко в забое, хвать — главный-то к нему и нагрянул.
— В центральный, говорит, ствол на втором горизонте плывун ударил. Поручаю вам, товарищ Стороженко, заделать. Только тихо, шума не подымать. — И говорит он это спокойно, будто спрашивает, как, мол, поживаешь.
А ведь у нас любому откатчику известно, что такое плывун. Плывун — это в наших условиях самое страшное слово. Как он только пробьет себе ход побольше, тут уж его ничем не угомонишь. Шахту поминай как звали, успевай только людей спасать. Так вот, как только Стороженко услышал это слово «плывун» — сейчас же к аварийному сигналу. А инженер его за руку:
— Не сметь! Не поднимать паники.
Он, видишь ли, высчитал, что можно без шума брешь заделать, работу не срывать и людей попусту не баламутить.
Ну, а у Стороженки, понятное дело, внутри все кипит-клокочет. Ему ясно — вредитель шахту затопить хочет. «Ладно, мы тебя расшифруем». Решил сигнала не давать, идти с инженером, а когда его вредительство ясно станет, тут его за руку и поймать и поднять тревогу.
Влезли они на крышу клети, кольев, пеньки с собой взяли. Поднимаются. А плывун уже потоком хлещет, бурый, густой, будто шахта ранена и кровью исходит. Поднялись до прорыва. Клеть остановили.
— Затыкайте, — говорит инженер.
А Стороженко про себя думает: если он вредитель — может, здесь заткнешь, в другом месте сильнее прорвет. Так ведь тоже в нашем деле бывает, если неправильно рассчитать. Колеблется Стороженко, медлит, а Кульков презрительно усмехается:
— Струсили?
Схватил инженер кол, намотал на конец ком пеньки да как со всего размаху в промой ткнет. А сила-то у него цыплячья. Плывун затычку вытолкнул да колом-то инженера прямо в грудь. Тот отпрянул, оступился на хромую ногу да мимо мостков прямо в колодец. Высота метров тридцать. Бетон. Но успел он в последнюю минуту за железную планку, которой крыша клети обшита, ухватиться. И повис. Висит над пропастью, а подтянуться сил нет, в лицо ему плывун хлещет, сшибает его с клети вниз…
Уж много времени спустя Стороженко рассказывал мне про это самое происшествие. «Висит, говорит, думаю, ну и пусть. Не подняться ему самому, оборвется, полетит вниз, и все тут. Сам себя и за мою обиду, и за Варьку, и за все наказал». Мелькнула у Стороженки такая мысль, однако только мелькнула. А сам он сейчас же бросился к краю крыши, лег на живот, ногами кое-как за канат зацепился, подбородком уперся в железную обивку, а руками схватил инженера подмышки.
— Виси, говорит, черт тебя подери, смирно. Не болтай ногами.
И, вы понимаете, перегнувшись над пропастью, подбородок калеча об острое железо, потихоньку, очень медленно, стал отползать и инженера выволакивать. Минуты три тянул. Подбородок весь искромсал. Вытянул-таки. Поставил па ноги.
— Держись за канат! Храбрец!
Сорвал с себя резиновую робу, шапку, с инженера пиджак стащил, всем этим кол обмотал, нацелился да со всего размаху и загнал в промыв. Силища, я вам скажу, у него, у этого Стороженки! Заткнул-таки. Потом они вместе все это закрепили кольями, зашпаклевали. И, представьте, так там управились, что на шахте узнали о прорыве только когда строительный отряд получил аварийный наряд — пробетонировать пораженное место. Да еще работница, дежурившая у клетки в тот день, рассказывала потом, как Стороженко и Кульков поднялись на-гора по пояс голые, оба грязные, обляпанные плывуном. И инженер будто протянул забойщику руку, а забойщик будто руки не принял, повернулся и, ничего не сказав, пошел прочь в банно-прачечный комбинат мыться…
