Юрий Нагибин - Сауна и зайчик
«Рассвету» повезло — он подгородний, к нему ведет булыжная шоссейка. Да нешто одни директора пишут доносы? Все, обиженные жизнью, — а разве есть необиженный? — строчат «заявления». Вот какое деликатное слово придумали для иудиного греха! Выходит, наверху обо всем сведомы и… молчат. Что же получается: мы, на местах, все знаем, в области знают, в центре тоже знают, кого же мы обманываем? Тех, что за бугром? Но послушать голоса, там нашу жизнь насквозь видят. Выходит, самого главного, ему баки забиваем, чтобы он отдыхал спокойно и нам дышать давал.
Но если так, то можно куда проще и вольготнее жить. Для чего столько дергания, звонков, совещаний, заседаний, собраний, пленумов, вызовов на ковер, для чего мучить людей, если все сводится к цифровому хитросплетению? И зачем тревожит себя Высокий гость и тащит за две сотни километров от московских исключительных удобств и горячо любимой семьи по плохим, разбитым дорогам свое большое, рыхлое, забалованное тело? Лишь для того, чтобы глянуть на свезенное со всего района под одну крышу гниловатое сено? А чего на него глядеть: сено оно сено и есть. А может, нужно ему попариться в сауне, выпить стопку из Леркиных рук, постоять на зайчика? Нужна усталому изолгавшемуся человеку такая разрядка с потным паром, золотым коньячком, ленивым оскользом сонных серо-голубых глаз и селитряной вонью пороха в свежести подмороженного утра? Тогда не о чем беспокоиться, все будет, как всегда.
Так чего же он тревожится, почему не может разделить безмятежности окружающих? Он и прежде, ожидая Высокого гостя, волновался, но приятным, подъемным волнением гостеприимного хозяина, желающего показать свой дом с лучшей стороны. К этому примешивалось проникающее чувство значительности события. Но не было ни гнетущего страха, ни отчуждающей тревоги. Было сознание, что делается одно большое общее дело — пусть на разных этажах, — это дарило надежным ощущением сообщничества… нет, дурное слово, — союзничества, непоколебимой крепости всего здания. А сейчас — неуверенность, опаска, сосущая тоска в груди…
Но чувства чувствами, а дело делом. Как говорил поэт Махиня, вдруг выметнувшийся из донецких недр и столь же внезапно канувший в небытие, оставив по себе нескольких разочарованных диссертантов, огни эмоций любо зажигать вечернею порою, когда отходят дневные заботы. И Сергей Максимович, оставив для переживаний вечер и ночь, днем развил энергичную деятельность. Сам съездил в областной центр и привез ящик армянского коньяка, зернистую икру, красную рыбу, лимоны и растворимый кофе. Закрома «Рассвета» плотно и опрятно заполнили кормовым зерном, сеном, сенажем, отрубями, на фермах прибрались, залатали крышу, сменили подстилку.
В назначенный день машина Высокого гостя зашуршала шипованными шинами по мокрому асфальту райцентра. Деревья уже облетели, и город стоял сквозной, голый, неприютный. Зелень очень скрашивала его плюгавость. Да ведь не красна изба углами, а красна пирогами. К то" му же Высокий гость так и не поднял занавесочек на окнах.
Встреча у дверей райкома была лишена обычной грубоватой сердечности. Обширное, клеклое лицо приезжего с медвежьими глазками хранило брюзгливо-усталое выражение, в котором растворилось намерение улыбки. Он даже поскупился на те задиристые шуточки, которые неизменно отпускал, обмениваясь рукопожатиями с встречавшими. Молча посовал каждому большую вялую руку и хмуро бросил: поехали, что ли?..
В совхозе все было вроде бы по-обычному, только суше, холоднее. Высокий гость не тыкал пальцем в живот директора, не стравливал его с Первым — любил он такие петушиные сшибки — все только по делу. Наверное, теперь такой стиль руководства: деловитость, — смекал Первый. Но это внешняя форма, а что за ней? Какие перемены, может, полный поворот?.. Куда?.. Стоит ли мозги ломать мне, козявке, мурашу. Как скажут, так и будет, — на словах. А если?..
Пробыли они в совхозе без малого четыре часа, хотя дело тянуло от силы минут на сорок. Но в этот раз Высокий гость был на редкость дотошен, хотел все сам увидеть, все потрогать руками. Он, видимо, давал урок ответственности и деловитости. Входил в каждую малость, подробно и пристрастно расспрашивал директора о всех хозяйственных проблемах, не касаясь, правда, самого тонкого вопроса: откуда взялось столько сена и других кормов, когда сеноуборочная провалилась по всей средней России из-за беспрерывных ливневых дождей? А вдруг он думает, что совхоз сам себя обеспечил? — вновь испугался Первый. Тогда мы преступники. Только если круговой обман, тогда это не преступление, а политика…
В райком они вернулись уже в сумерках. Над хозяйственным флигельком, где помещалась и сауна, струился прозрачный сиреневый дымок. Лерка была на посту, и Первый от души порадовался близкому удовольствию другого человека.
— Теперь куда поедем, в «Зарю» или в «Путь»? — резанул по нервам хмурый голос.
Вот оно! Забыл, как сунулся и полдня загорал в луже.
— О чем думаешь?
— Думаю, как лист достать.
— Какой еще лист?
— Железный.
— А так не проедем?
— Сами знаете, какие у нас дороги. Лучше не стали.
— Довел же ты район, нечего сказать! А как вы сами связь держите?
— По телефону. На лошадках. Пешим строем. Или вот на листе.
— Так запустить район!.. — с горечью сказал Высокий гось.
— Шестьдесят четыре.
— Что шестьдесят четыре?
— Шестьдесят четыре раза обращались в разные инстанции. Вам тоже писали, — застенчиво добавил Первый.
— Писали! Отписочками живете. Надо уметь добиваться, надо гореть.
О чем думаешь?
Первый думал о том, как бы за ночь перевезти хотя бы часть сена в «Зарю». За два других совхоза он был спокоен, туда ни за какие коврижки не добраться.
— Думаю, надо, кровь с носа, раздобыть лист, чтоб завтра утречком выехать. Тогда к обеду будем.
— Как это к обеду? У меня в три совещание. Первый развел руками и опечалился. — Скажи мне честно: плохо с кормами? Не подготовились?
— Зачем уж так? — за четверть века руководящей работы Первый не научился врать в глаза. "Недотепушка!" — ласково корила его жена, знавшая эту странную и трогательную особенность мужа. Легко вралось с трибуны в аморфное лицо аудитории и в письменном виде.
Он вынул из планшета тонкий машинописный лист с цифрами.
Высокий гость чуть брезгливо, но вроде бы охотно взял письмена, пробежал первую страницу и, сложив, сунул во внутренний карман пиджака.
— Ладно. Посмотрим, что вы насочиняли. Но учти. Я ведь знаю, какие вы мастера ажур наводить… Кормить будете?
— Неужто мы не покормим дорогого гостя? — оживился Первый. — Но сперва пожалуйте в сауну.
Было долгое молчание, затем странным, каким-то больным голосом Высокий гость произнес:
— В сауну?.. С коньячишком?.. С официанткой?..
— Как водится, — пробормотал Первый.
— Неужели сам не понимаешь, в какое время мы живем? Сауна!.. — в голосе звучали горечь и укор. — Сейчас нельзя расслабляться, надо быть, как штык. Разложились мы все, к сладкой жизни привыкли. Забыли о наших отцах, босоногих большевиках. Разве думали они о саунах? Даже слова такого не знали.
— Нешто тогда люди не парились?
— Мокрым паром.
— Чего? — не понял Первый.
— Мокрым, а не сухим паром, — пояснил Высокий гость. — В общем, все ясно. Развратились, изнежились, избаловались, но теперь с этим будет покончено. Навсегда.
Значит, и со мной будет покончено, подумал Первый. Я ведь не умею иначе и уже не научусь. Стар я, ссохся, спекся снаружи и внутри. Меня уже никаким паром не размягчишь: ни мокрым, ни сухим. Ладно, буду собачьи шапки шить. Как-нибудь доживу. И ни на что не рассчитывая, не надеясь, просто для разговора, чтоб не молчать, сказал:
— Значит, и на зайчика не сходите?
— Какой еще зайчик? Охота запрещена.
Она и сроду была запрещена в эту пору. Да не больно ты с запретом считался. Колошматил их, как хотел. Первый обмер, ему показалось, будто он вслух произнес эти слова. Нет, вслух он сказал другое:
— Зайцы, видать, это знают и обнаглели страсть! Жируют чуть не на улицах. И такие здоровенные! Где только отожрались?
Первый замолк, с удивлением глядя на приезжего. Его большое мясистое нездорово бледное лицо медленно затекало густой кровью. И белки свекольно покраснели. Высокий гость видел внутренним взором четкий опушенный деликатный заячий след, слышал запах подтаивающего утренника… Только что он чувствовал себя одним из комиссаров гражданской, продотрядовцем, гибнущим от кулацкой пули, незабвенным Клочковым-Диевым, крикнувшим свое бессмертное: "Земли за нами много, а отступать некуда!" Как звучат сейчас эти слова! Он встал с ними в ряд, раздавив свое желание: не будет ни блаженства сухого жара, выгоняющего из тела все шлаки, ни восхитительного оката холодной водой, отчего сразу скидываешь десяток лет, ни золотистой рюмки в обнаженной по плечо нежной руке, и навсегда погасли серо-голубые с поволокой. Но всему есть предел.
