Татьяна Просецкая - Завтрак на траве
В однообразной больничной жизни посещения гостей были праздником и развлечением. Особенно много их приезжало к Этери. Родственники ее жили чуть не по всей Грузии. Чаще других приходили в палату двоюродные братья Этери, четыре стройных чернооких красавца.
Молодцы одевались в кримпленовые финские костюмы, но казалось, что талии их перетянуты наборными поясами с насечкой, рука опиралась на бедро, где висел в ножнах дорогой, лакской работы кинжал, тонкие черкески обтягивали прямые, атлетические тела. Бурки, как водится, они сбросили в угол — только такими воспринимала их Вера!
В палате не переводились дыни и терпкая травка, слышалась горская речь, мелькали гибкие, почти как у Адити, кисти рук Этери, которыми она могла рассказать обо всем, так выразительны были ее жесты! Из коридора, делая незаинтересованное лицо, заглядывал кто-нибудь из девочек. Остальные поджидали за дверью. Реснички их были тщательно подкрашены.
Экипировка больничных модниц была та же, что во время дежурств самых красивых докторов: неприступного Антонио Лопеса из Кубинской Республики и Павла Владимировича Граева из Хабаровска, о котором говорили, что он плавал вместо Сенкевича в какую-то «ужасно опасную экспедицию».
Но все это было раньше, сейчас существовала одна тема: как дела в реанимации и когда переведут в свои палаты Адити и Игоря Логинова из двести тридцатой палаты.
Бывший мастер спорта по стрельбе из лука, неженатый, с загадочным взглядом, Игорь обращал на себя внимание. Женщины заботились о нем и выполняли его капризы, словно был это не тридцатилетний мужчина, а мальчик-сирота. Ироничный и грустный, он уверял всех, что операция не поможет, намекал на подслушанный якобы в ординаторской разговор и боялся настолько, что дважды отодвигали решающий день, потому что у него появлялся отек легкого. Мужчины считали его просто трусом, а женщины говорили о предчувствиях и жалели его. Высокий и тоненький, с огромными синими глазами и неожиданно жестковатой улыбкой, с рискованными вольными речами, он вызывал у женской части населения противоречивые чувства. Многие прикидывали возможность заботиться о нем и в будущем.
Вера как-то засмотрелась на него в холле, когда он играл в шахматы. Игорь, почувствовав взгляд, поднял голову и в упор уставился на девушку. В его глазах она увидела удивление, снисходительную жалость, насмешку. Она сжалась, показалась себе еще более некрасивой и больной, успокаивая дыхание, посидела немного, пошла в палату, легла лицом к стене. В очередной раз Вера уговаривала себя, что, помимо любви и нежности, есть в жизни много прекрасных вещей, что раз и навсегда необходимо смириться с недоступностью этого, иначе обиды и боль превратят ее в злую, мстительную старую деву.
…Деревья полыхали буйными, как пламя костра, красками, когда внезапно выпал снег. Ветра не было, медленно и отвесно падали хлопья, приглушая и скрадывая непокорство осени, не желавшей уступать зиме. В рамке окна, как в волшебном театре, игралось вечно изменчивое и постоянно повторяющееся действо.
Вскоре занавес снегопада исчез. Солнце осветило оранжево-багряные листья и на них островки первого, сияющего чистотой снега…
Вера часто приходила в детское отделение. Комната для игр была просторной и светлой, вьюн-виноград закрывал стены глянцевыми, похожими на сердечки, листьями. Лимоны и мирты, еще какие-то неизвестные ей кустарники превращали помещение в небольшой зимний сад, наполненный щебетом двух изумрудных попугаев. На расписных хохломских столиках лежали книжки, пластмассовые машины, куклы с глазами сказочных принцесс. Игрушек было много, потому что, выписываясь, дети оставляли принесенные из дома мячи, кубики, любимых по мультфильмам зверушек. Как отличались здешние ребята от своих здоровых сверстников «на воле»! Худенькие, с синеватыми лицами, не очень подвижные и очень серьезные. Если они смеялись, а рассмешить их было нетрудно, особенно тех, кто благополучно пережил операцию, восторг и радость доводили буквально до усталости, до изнеможения, мало еще было силенок!
Вера читала «Хаджи-Мурата» и тайком наблюдала девочек, баюкающих лохматого, коричневого мишку. Слушая тихий, без споров разговор, она с изумлением поняла, что выстриженный ворс на груди медведя и проведенная красным карандашом черта — след от операции на сердце!
Пробегали по коридору сестры из грудничкового отделения, прижимая сильными, молодыми руками слабое тельце, прикрытое пушистым одеялом. Вера провожала глазами стройные фигурки — щегольские, накрахмаленные и отглаженные до стеклянного блеска шапочки, голубые, в обтяжку халаты, крепкие загорелые ножки, стучавшие высокими каблуками летних туфелек. До чего же красивы и женственны работающие в клиниках лаборантки и сестры! Может, по контрасту с усталыми лицами больных женщин, одетых в широкие халаты и теплые толстые носки. Обитательницы разных миров!.. Недостижимый мир здоровья, где можно бегать по лесу, загорать, играя в волейбол на песчаном берегу, долго плавать, пропуская сквозь ладони зеленоватую воду.
Вере все время хотелось пить. Вода в запотевшем тонком стакане, бегущая ручьем из родника, и просто холодная струя из водопроводного крана снились по ночам. Пить она имела право не больше двух-трех стаканов в день, иначе задыхалась даже сидя, и спать приходилось в этом же положении. Вера старалась не надоедать вопросами: «Когда меня будут оперировать? Кто будет вшивать клапаны? Неужели заменят все три?»
…Адити и Милена уже уехали домой. У Адити все было хорошо, а Милене посоветовали подождать с операцией года два, не было большой срочности. Они оставили свои адреса, наказали писать им и распрощались с загрустившей Верой. Кровать напротив стояла пустой. В начале января Этери увезли на операцию и больше Вера ее не видела. Все знающие больные говорили, что мышца сердца была у Этери как папиросная бумага и прорывалась от прикосновения иглы, а клапан отторгался. Как не хватало теперь этой женщины! Ее гортанного говора, ее невеселых глаз и доброты, которой она окружала каждого, кто был слабее. Несколько дней Вера не могла есть, ночью стонала и металась, ей снилось, что за окнами, меж замерзших до звонкости деревьев, ходит Этери в легком халатике, с красными воздушными шариками в руках, а ресницы и челка ее покрыты инеем…
Днями за окнами было сумрачно, солнце казалось маленьким и тусклым, его окутывали дымные облака. Сад согнулся под снегом. Паст был испещрен звездочками птичьих следов. Темнела проложенная кем-то лыжня, она исчезала в дальней аллее. По дорожкам ходили с воспитательницей малыши, у них был час прогулки.
Вера никогда раньше не покупала зимой ни гвоздик, ни роз, считала непозволительной роскошью. А в эти месяцы она попросила приносить ей цветы. А Наталия Антоновна покупала чаще всего один цветок, но самый красивый. Иногда это были нарциссы, похожие на желтых мотыльков, иногда розовые или синие гиацинты. Лидочка из биохимической лаборатории отдала ей стеклянный невысокий цилиндр с делениями, он вполне заменил вазу. Вера обвила зеленую змейку традесканции вокруг узловатой ветки лиственницы, подрезала стебель маленькой белой хризантемы — и все вместе поставила в воду. Теперь у нее был сад на тумбочке в изголовье. Стоило немного повернуть голову, и она видела белый округлый цветок — луну среди темных ветвей и листьев.
Вера смотрела, как Наталия Антоновна перестилала постель, выгружала из пакета яблоки, складывала стойкой принесенные журналы.
— Мама, я придумала стихи… только плохие…
— С размером у тебя всегда было плоховато. Те, которые ты в четвертом классе записала в тетрадку, — Вовка соседский стянул и прочитал, не помнишь? Вовку ты отлупила, а тетрадку разорвала, на том и кончилось твое творчество.
— Пережить бы операцию! Я придумала бы такие стихи… Стихи — это стихия, они обрушиваются лавиной от счастья. Да?
— Почему же, и наоборот не реже бывало… вот это, например, лермонтовское:
…За жар души, растраченный в пустыне,За все, чем я обманут в жизни был,Устрой лишь так, чтобы тебя отнынеНедолго я еще благодарил!
— Чувствуешь? Горькая поэзия, но какая величественная!
Вера, считавшая, что ей ни в чем не повезло в жизни, одно знала твердо, мать ей подарена судьбой взамен того, что было отнято! Они чувствовали одинаково, как суставчики одной руки, как ветки одного дерева…
Назначили день операции Марыли. Накануне приехала ее мама, тетя Пана, говорливая и подвижная пятидесятилетняя женщина, с румяным лицом, толстыми косами; с Марылей будто сестры, только одна постарше да покрепче. В день, когда Марылю повезли в операционную, тетя Пана мыть полы в палате не дала, сказала:
— Примета плохая, да и чистенько у вас, вчера вечером терли!
Санитарку тетю Дарью уговаривать долго не пришлось, вон их сколько по коридору, палат-то, а она не молоденькая, еще в госпиталях после войны хожалкой служила. Тетя Пана и тетя Дарья быстро поладили, к вечеру подругами стали, из реанимации тетя Дарья весть принесла, что Марыля в полном порядке, боржоми попросила. Операция у нее несложная была, вовремя сделали, самый маленький клапан поставили — аортальный.
