Фазлиддин Мухаммадиев - Рассказы. Аллея Надыра. Похороны усто Акила. Поединок
Сойдя с лошади, Абдувахид-ака с ключами в руках приблизился к калитке. Но замка не оказалось, кольца были скреплены куском ржавой проволоки. Едва переступив порог, он тут же заглянул под айван. Да, так он и думал. От заготовленных стропил и балок не осталось и следа. Уцелела лишь одна матица, которую мастер успел как следует обтесать и украсить посредине, в том месте, где насаживают на столб, и по обе стороны от него зубчатым орнаментом. Унесли бессовестные даже крепкий шестигранный столб.
Не начнись война, Абдувахид-ака построил бы еще один дом с красивым айваном: осенью его старший сын должен был жениться.
За три минувших года войны он свыкся с утратами и страданиями, которые свалились на него, как и на всех людей. Тысячи домов превратились в пепелища, множество городов и сел лежали в руинах. А сколько погибло молодых красивых джигитов, у которых, как говорится, из ста бутонов еще ни один не распустился!.. Повидав все это, невольно становишься выносливей.
Но все равно, если у вас унесут, взломав замок, балки, разве вам не будет обидно? Да еще когда вы были на фронте, защищали этих же людей?.. Когда, трижды вырвавшись у смерти, вернулись домой без ноги, калекой?.. Наконец, когда ваш родной сын пожертвовал своей молодой жизнью и об этом наверняка знают все соседи?!
Мерзавцы оставили одну только матицу. Нет девяти балок для перекрытия комнаты, семи — для айвана. Разве это люди?
Абдувахид-ака вышел из сада.
— И это человечность? — произнес он на этот раз вслух, громко и гневно, но тут же спохватился и посмотрел по сторонам.
«Подлость, свинство!» — ругнулся он в душе.
Саидмурад уже взял у соседей деревянную лопату, взобрался на крышу и сгребал с нее снег. Вскоре подошла соседка — вдова, оставшаяся с тремя малыми детьми. Она поздоровалась и тут же всхлипнула. Потом заголосила.
Абдувахид-ака был из тех, кто теряется при виде плачущих женщин и детей. И это несмотря на то, что долгое время руководил людьми. Он и на фронте командовал, вел свой взвод в бой, поднимал солдат в атаки под пулями врага. Слезы же соседки повергли его в смятение.
— Будь проклята война! Да сгорят те, кто ее затеял! — причитала она, а он скривил лицо, как от боли, и только и смог вымолвить в утешение:
— Хватит, сестра, не плачьте…
— Ака, простите нас. Мы топили вашими балками, — сказала женщина. — Я болела, не было и щепки…
Абдувахид-ака промолчал. Он не знал, что сказать. Теперь, когда виновник объявился, стоял лицом к лицу, он не знал, то ли рассердиться, то ли продолжать утешать. Вора он представлял другим. Ему казалось, что вор был наглым здоровяком, расчетливым, бессердечным ловкачом. И поэтому он ощутил неловкость. Удивленный, он молча смотрел на залатанный камзол женщины, на ее рваные галоши и думал, что ей нет еще тридцати, но в волосах уже седина, вокруг глаз и губ густые морщины.
— Не зайдете на минутку к нам? — робко спросила женщина, утирая слезы.
Абдувахид-ака опять промолчал. Несколько минут назад он проклинал эту женщину, а она и без того несчастна. Вдова. С малыми детьми. Тремя…
С крыши подал голос Саидмурад:
— Идите, амак, т-тут х-холодно. Я т-тоже се-сейчас приду, — сказал он и хотел прибавить что-то еще, но язык не слушался, и бедняга, волоча лопату, перешел на другой конец крыши.
Когда-то, при муже соседки, Абдувахид-ака бывал в ее доме. В те времена ниши в стене сверкали новенькой блестящей медной посудой, полки были уставлены разноцветными сервизами. Теперь от прежних вещей остался лишь старый сундук. На полке — несколько глиняных чаш, семилинейная лампа со «стеклом», сделанным из консервной банки. При нынешней острой нужде, когда и голодно и холодно одной, без мужа, ставить на ноги троих детей мал мала меньше — дело, конечно, нелегкое. Быть может, балки даже продали, проели. Потому что столько дров и пять лет жги — не сожжешь.
Женщина торопливо перебирала одеяла. Она вытянула из-под низу которое поновее и постелила его с одной стороны сандала поверх козлиной шкуры.
Расположившись на предложенном месте, Абдувахид-ака кривил губы в горькой усмешке: когда были целы обе ноги, он мог уместиться. Теперь, став одноногим, с трудом помещается на двух: сам занимает одно да вытягивает на соседнее деревянную ногу, которую никак не согнешь.
Сынишка хозяйки расстелил дастархан,[2] принес две ячменные лепешки и на маленьком алюминиевом подносике сушеный тут. Чай приобрел зеленый цвет, очевидно, благодаря яблоневой коре; он имел привкус полыни.
Со двора донесся сильный кашель.
— Где гость? Покажите мне гостя! — несколько шутливо произнес сквозь кашель мужчина.
Это был брат хозяйки Надыр — бригадир. Он не дал Абдувахиду-ака подняться с места, сам опустился на колени и обнял его своей единственной рукой.
«И он инвалид, тоже несчастный, — подумал Абдувахид-ака. — Господи, куда ни глянешь — всюду калеки, всюду горе, страданья, разор…»
Надыр, усевшись рядом, принялся расспрашивать. Он поминутно поднимал левое безрукое плечо и все поправлял ворот выцветшей гимнастерки и старого ватника, хотя и не было нужды. Воротник стоял ровно, но, как видно, Надыру казалось, что сползает на сторону.
Ячменная лепешка колола десны, царапала горло. Она пахла соломой и глиной. Абдувахид-ака старался поскорее прожевать взятый кусок. Последний раз он ел ячменный хлеб в далеком детстве, в какой-то неурожайный год, и знал его главным образом но горестным рассказам отца да деда.
Глядя сейчас на Надыра, Абдувахид-ака вспоминал, каким он был крепким, здоровым и как ловко и споро работал. Вечерами, покончив со своими делами, он помогал Абдувахиду-ака ухаживать за бахчой. Посмеивался над ним, «городским дехканином», и учил его.
— Легче, вот так опускайте кетмень, — говорил он. — Лезвие острое, оно само, своей тяжестью войдет в мягкую землю. Теперь потихоньку тяните на себя. На себя и вверх, вот так… Охать да ахать нет особой нужды, не надо напрягаться. Говорят, и семь поколений пройдет — сын дехканина все равно дехканин… Э, да вы ухватите ручку покрепче, всей пятерней. Не прилипает? Привязались, как видно, всем сердцем к заводским болтам да колесам.
— Не завод виноват, дружок, я сам, — смущенно отвечал Абдувахид-ака, который после организации колхоза, когда артель несколько окрепла, вернулся к своей профессии — мастером на кожзавод. Ездил каждое утро верхом на осле в город, вечером возвращался.
Надыра то и дело сотрясал кашель, и Абдувахид-ака в эти минуты морщился так, словно было мучительно больно ему самому. Эх, каким крепким парнем был Надыр! А теперь от него, прежнего, не осталось и половины.
Хозяйка внесла блюдо с вареной свеклой, поставила на дастархан.
— Не обессудьте, — сказала она и невольно вздохнула.
Абдувахид-ака хотел вымолвить что-нибудь утешительно-благодарственное, но горло вдруг сдавило спазмой, и он только качнул головой. Хорошо, что в эту секунду вошел Саидмурад, сел на краю сандала.
— Кончил чистить крышу? — спросил Надыр.
— К-кончил.
— Да будь благословен твой отец, братишка! Бери, брат, хлеб бери, свеклу бери… Да, видел твою арбу. Не волнуйся, завтра с утра вытащим. Не хватит сил у лошади, есть люди, — сказал Надыр и обратился к Абдувахиду-ака: — Три года подряд лошади жуют солому. Для клевера не осталось земли. Вы когда-нибудь слышали, чтобы лошадь держалась на мякине, которой к тому ж не хватает?
Абдувахид-ака очистил одну свеклу и положил перед Надыром, вторую, очистив и нарезав, съел мелкими кусочками сам.
— Поздно уже, пойду, — сказал он.
— Погодите немножко, ака, — сказал Надыр. — Саидмурад, брат мой, сходи-ка ко мне. Заказал янге плов. Наверно, готов.
— Э, не беспокойтесь, Надыр-джон…
— Да ну, что за беспокойство. Это мы заставили вас волноваться, ака: пустили ваши балки от нужды на дрова.
Абдувахид-ака кивнул, — мол, знаю.
— Колхозный клуб переделали в госпиталь: близко ж от города. Дрова на зиму должен был дать колхоз. Сырые дрова есть, да ведь без растопки не обойтись… Ну, а четыре балки распилили, дали двум вдовам.
— Ничего, — сказал Абдувахид-ака. — Будем живы, все найдется.
— Балки готовы, ака. Видели, конечно, нашу тополиную аллею. Я на всякий случай делал посадки густо, если, думал, что случится, даже часть высохнет, — ряд не испортится… Но нет, все прижилось. Считайте, что эта аллея ваша. Сколько понадобится, столько деревьев и срублю.
— Рубить нет нужды. Надыр-джон. Сказал же: будем живы, все восстановим.
Саидмурад принес завернутое в скатерку блюдо с пловом. Плов военных годин: из мелкого, похожего на сечку риса, из которого в прежние мирные времена варили в лучшем случае шавлю. А вместо мяса — три куриных яйца.
После плова Надыр вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшой узелок, развязал его, помогая себе зубами. В тряпице оказался зеленый чай. Всего горсть, но настоящий зеленый чай…
