Вадим Шефнер - День чужой смерти
Тогда мы побежали из палаты, роняя одеяла, накинутые на плечи.
Мы разбудили весь дом, а потом нас уложили спать наверху, и когда мы проснулись, было светло, пахло сиренью и было слышно, как воркуют голуби на крыше.
Через день хоронили Чуваша. Ночью шёл дождь, но к утру всё высохло, и старшие ребята копали яму, а все остальные ходили смотреть: какая яма.
Рука у меня болела меньше, почти не болела, и мне можно было ходить всюду, тем более что лазарет был занят: там лежал Чуваш.
Досок хороших в городе не было, и гроб Чувашу сколотили из досок от яичных ящиков; доски были тонкие и шершавые, а на одной боковой доске гроба были видны буквы ...ЦА II с.
Мы с Колькой несколько раз ходили смотреть яму. Её вырыли под большим тополем, и тем, кто рыл, пришлось обрубить много корней, но мелких корней не обрубили, — это и незачем было, и они висели с правой стороны ямы, как бахрома, и кусочки сырой земли висели на этой бахроме и, высыхая, осыпались вниз.
Потом мы пошли обедать, но после лазарета нам всё казалось невкусным, и Колька сказал, что такой дряни он и есть не станет. Но потом он всё съел и ещё пошёл на кухню клянчить, только ему ничего не дали, и мы пошли в город на базар — там всегда можно было украсть что-нибудь съедобное.
Когда мы вернулись, нам сказали, что Чуваша уже зарыли, но мы всё-таки побежали туда и увидали, как лопатами выравнивают могилу, совсем как грядку.
Ребята уже расходились, но девчонки ещё стояли и ревели. Лёля Голубева тоже была здесь.
Она стояла под высоким тополем и плакала. Она казалась очень тоненькой и хрупкой под этим старым деревом, и мне не так было жаль Чуваша, как её.
Я долго смотрел на неё, но Колька толкнул меня в бок и сказал, что нужно идти бить морду Бабушке: он всем разболтал про блины, и теперь все ребята дразнятся. Но я сказал Кольке, чтобы он шёл один, потому что мне на всё теперь наплевать, и Колька ушёл один бить Бабушку.
Все уже расходились от высокого тополя, и мы с Лёлей пошли вместе.
Мы с ней прошли через кладбище, вышли в поле и пошли по траве. До вечера было далеко, было жарко, трещали кузнечики и душно пахло нагретой зеленью.
Говорить нам не хотелось, мы шли молча.
Трава была густая и высокая, и было приятно шагать, чувствуя упругое сопротивление травы, обвивавшейся вокруг ботинок и задевающей за колени. Мы шли ровным шагом и старались не подымать ног высоко, чтобы захватить как можно больше травы сразу.
Потом мы пришли на берег реки, и кругом было тихо, а мы стояли на глинистом берегу и смотрели вниз, где вода была такая прозрачная, что на дне был виден каждый камень.
Когда Лёля подошла слишком близко к краю глинистого берега, я взял её за плечи, и она легко повернулась лицом ко мне, но глина была ещё скользкой от ночного дождя, и Лёля слегка покачнулась.
Всему последующему мы всегда предпочитаем первое, и в особенности это относится к первым поцелуям.
Через несколько дней Лёлю нашли её родители, и она уехала. Этим всё и кончилось.
Правда, от нечего делать я ещё несколько раз ходил туда, на глинистый берег, и мне становилось грустно каждый раз когда я приходил на то место, где мы стояли тогда, тем более, что и следы наши остались на глине.
Но потом настала осень, река вздулась от дождей и подмыла кусок берега, как раз тот край берега, где тогда стояла Лёля.
Остались только мои следы, но потом и их смыло дождями, и я перестал ходить на берег.
К тому же скоро меня перевели в другой детдом — для трудновоспитуемых, так как я запустил в Сметану гнилой картошкой.
1940 г.
