Петр Шумский - За колючей проволокой
Дениска крепче сжал эфес. Ухо ловило стук копыт — цок, цок, цок. И торопливо отзывалось на этот цокот сердце — так, так, так.
Впереди резко заговорили пулеметы, и у Дениски под защитной суконной рубахой сделалось просторно и холодно.
Обернувшись на мгновение, он заметил большие лиловые зрачки лошади Колоска, чуть отставшей от Лягая. Лошадь глянула на Дениску совсем по-человечески. В этот миг Дениска впервые ощутил страх. Он плотно прильнул к луке седла, его запыленную рубаху взгорбил на спине встречный ветер. Отрывки команды донеслись с фланга. Затем взметнулся ветер, отнес в сторону пыль и оголил цепь неприятеля. Прямо перед собой Дениска увидел врага, увидел его мертвенно-холодные синие глаза и одновременно с раздавшимся выстрелом занес шашку и, пригнувшись, опустил клинок. Огромное, мягкое, податливое тело обрывисто крикнуло и умолкло.
«Вперед!» — донеслось до Дениски, и постепенно говор пулеметов стих.
* * *Старые лачуги еврейского местечка, перемешанные с каменными одноэтажными домами, встретили полк молчанием. Жители попрятались.
Дударь, Дениска и еще несколько конников вели в штаб полка кучку пленных.
День сменился мягким сиреневым вечером. От сумеречных теней лица военнопленных казались безжизненными. Молодой, с родинкой на правой скуле, офицер — пилсудчик вынул из кармана золотые часы, любовно ощупал их рукой и, пробежав глазами по конвою, протянул; Дударю.
— Что это? — спросил Дударь.
— Часы, пане большевик.
— Дурак! Думаешь, мы за часами сюда приехали?
Сконфуженный офицер, краснея, опустил часы в карман и, прикладывая руку к козырьку, смущенно пробормотал:
— Виноват.
Дениска влюбленными глазами глядел на Дударя, — вот как надо разговаривать с этой офицерской контрой… Зоркие любопытные глаза молодого разведчика впивались в лица пленных. Почти все они казались ему тихими, забитыми, совсем не похожими на тех людей, на которых он только что шел в атаку.
— За что воюешь? — спросил он одного из солдат.
Тот бросил робкий взгляд на офицера и промолчал.
— За что воюешь, спрашиваю? — повторил Дениска упрямо.
Солдат нерешительно оправил френч:
— Не знаю, пане.
— Чудак, — ухмыляясь, сказал Дударь, — не знаешь, а идешь на войну да еще и стреляешь!
…К вечеру местечко ожило. Голодные евреи боязливо озирали красноармейцев, подходили ближе, кланялись:
— А мы вас ждали, ждали…
Бледная молодая еврейка плача рассказывала:
— Брата убили, пане, брата. Как уходили… Там, за двором.
Из флигеля на углу кривой улицы вышел командир полка в сопровождении бойца Шпака. Не останавливаясь, они перешли улицу.
— Врете, товарищ Шпак, неправда, — сурово говорил командир.
— Да как же это я вру?!. Нет, товарищ командир, я заплатил…
— Смотрите, замечу — не пощажу.
Шпак приотстал и, подойдя к Колоску, развел руками:
— Вот стерва, пожаловалась, что я у ей взял дерюжку.
— Да какая ж это дерюжка, это целый ковер.
— Ну и ковер…
Шпак любовно погладил бархатный узор ладонью, оправил седло и, улыбаясь, сказал Колоску:
— А ведь, верно, ничего, а?
— Ну, а плата-то какая?
— Плата оплаканная, сам знаешь.
— Ой, смотри, Шпак…
— Я и так смотрю! А ведь, верно, хорош? — усмехнулся Шпак, разглаживая под седлом ковер. Он подмигнул Колоску, но, встретив враждебный, неодобрительный взгляд, смолк.
— Чужое добро сломает ребро, — привычно сбалагурил Колосок и добавил: — Побереги шею, земляк, — до петли допляшешься!
…Вечером собрался дождь. С запада навалилась черная туча. Кайма ее розовела в лучах заходящего солнца.
Полк вышел из местечка. Шел он резервным, и бойцы — вольнее, беспечней сидели в седлах.
По дороге то и дело попадались брошенные неприятелем фурманки, походные кухни, от которых несло запахом борща. Туго налитые колосья ржи бились о стремена, рассыпаясь мелкими золотистыми брызгами, и крестьянское сердце Дениски мучила эта осыпающаяся, зазря погибающая рожь.
Впереди что-то случилось, по рядам побежал говорок:.
— Что там еще?
Передние передавали задним:
— Китаец приблудился.
Китаец, худой, пропыленный, в обтрепанной красноармейской форме, широко улыбался, — наконец-то выбился он к своим.
Дениска слышал спокойный, спрашивающий голос командира полка и высокий, трудно выговаривающий русские слова, голосок китайца.
— Какой дивизии? — спрашивал Терентьич.
— Двенасатой.
— А кто командиром?
— Рёва.
— Давно отстал?
— Моя третья день искал, искал.
— Ну ладно, а верхом-то ты умеешь ездить?
— Умея.
Китайца направили в обоз.
Солнце скатилось за горизонт. По степи, придавленной тяжелой тучей, сеял дождик, пятнал пыльную дорогу. Где-то справа, далеко за горизонтом, загудело — не то громыхал гром, не то били пушки.
В интервале между первой и второй сотней рысила команда разведчиков.
Дениска, покачиваясь, думал о том, как хорошо бы сейчас очутиться в родных степях, встретиться со старым пастухом — дедом Игнатом…
Пахло чебрецом, мятой, полынью, распаренной теплым вечерним дождем, прибитой пылью дороги. И казалось Дениске, стоит доехать до бугра — и увидишь Игната с кривыми ногами, в старых порыжелых сапогах. От Игната пахнет табаком-самосадом… Дениску нестерпимо потянуло закурить. Он раскрыл глаза, втянул в себя свежий степной воздух. Запах полыни и чебреца исчез, ветер наносил аромат клевера. Дениске хотелось с кем-нибудь поговорить, но ехавший рядом Шпак дремал.
Дениску взяло зло:
«Не иначе, ковры ему снятся! Ведь вот же люди — нет, чтобы дать, все норовит потянуть!»
Он перегнулся, ткнул Шпака в бок.
— Ты что?! — вскрикнул Шпак.
— А ты не спи!
— А тебе что?
— Хорошее дело! Ты будешь спать, а я молчать должен? Покажи ковер.
— Нету.
— А где же он?
— Отдал обратно.
На ресницах Шпака висели прозрачные капли: не то глаза намокли от дождя, не то Шпак плакал от жадности и жалости к самому себе.
— Ну что ж, молодец, если так, — не очень убежденно сказал Дениска.
Дождь сеял и сеял. Пахло клевером, конской сбруей да душистой махоркой вспомнившегося Игната.
* * *Вечером полк остановился в фольварке пана Радзивилла. Большой, в готическом стиле дом, с острым шпилем центральной башенки, казался скучным, нелюдимым. Хозяин сбежал прошлой ночью, оставив в имении управляющего.
Управляющий вышел из кухни в сопровождении тога самого китайца, что пристал к полку сегодня в степи. Он указал китайцу, где сеновал, и обернулся к подошедшему Дениске.
— Как тебя звать? — спросил его Дениска и дружелюбно похлопал по плечу.
— Казимир Станиславович Стецкий, — передернув плечами, ответил управляющий.
— Ой, как длинно, — сказал Дениска и почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Ему улыбался китаец:
— Обоса шибка плоха, буду с тобой, хоросо? Дениске стало приятно, что вот уже и к нему кто-то лепится, как лепился он сам к душевному Дударю.
— Ну что ж, — ответил Дениска, направляясь на кухню, — ты за меня держись, со мной не пропадешь.
В кухне за длинным столом сидели человек семь бойцов и нетерпеливо ожидали ужина. Среди них был и Шпак. Он воровато, одними глазами, следил за горничной и что-то рассказывал.
Дениска понял: опять идет рассказ о конокрадах, как они, еще в хуторе, увели у Шпака-отца лошадей. Эту историю все в полку слышали уже несчетное число раз, а Шпак все не уставал ее рассказывать: видно, уж больно жаль ему было этого сгибшего когда-то богатства.
Шпак говорил:
— Пригнулся я за конюшней, жду. Долго стоял, аж ноги затекли. Слышу калитка скрипнула, а потом — шаги. Подошли, это, они к конюшне, стукнули раза два по замку, влезли. «Убьют», — думаю. А коней жалко, не один год с отцом наживали… Подполз я, это, к дверям, глянул в темноту и крикнул. А очнулся на зорьке — ни коней, ни вора. Ощупал голову, а там — загогулина величиной с картошку.
Принесли ужин. В ведерке дымился ароматный борщ. Подавая ложки, горничная скользнула взглядом по статной фигуре и доброму веселому лицу Дударя, смущенно отвернулась.
— Везет тебе, чертяка! — завистливо засмеялся Шпак.
Ели, как всегда, охотно, молчаливо, быстро. Дверь отворилась, обнажив черное, беззвездное небо. Буркин вошел, задержался на мгновение у порога, отыскал глазами Дударя:
— Выдь, Вася, сказать надо! — И когда Дударь подошел к нему, прошептал: — Командир полка требует. Видно, в штаб корпуса донесение повезешь.
Ночь была черная, душная, и Дударю почему-то вспомнилась шахта: «Как она теперь?..»
Он бросил потухший окурок, обошел большую клумбу, разбитую перед самым домом.
«Наверное, горничная поливает», — подумал он, вдыхая пряный аромат цветов.
