Сергей ЮРЬЕНЕН - Пани П***
Пацан топтал мелководье.
– А вот и не нассал! А вот и не нассал!
– Ты это про кого?
Девчонка, усмехаясь, что пацан умолк и отвернулся, пояснила: братец еще до педикулеза на озеро хотел, но не с кем было. "Сами знаете, какие тут леса!" Обожди, сказали ему, Валюха приедет, и тогда. А приехала, так каждое утро запрягают, а ему, чтоб отвязался, говорят: "Нельзя уже купаться: Илья-пророк нассал в прудок". Гримаса презрения ко всей этой их взрослой лжи:
– Когда нассыт он только в августе, а сейчас купаться – самое время.
– Чего ж ты ждешь?
– А вы?
– Не вы, а ты. Пошли?
– Отвернись.
Осталась в братниной майке, которую груди задирали до пупка. Трусы переделаны из черных типа "семейных": подрезали и взяли на резинки снизу, отчего сразу запузырили в воде.
Подныривал, вился вокруг, как бес, а братик хмуро следил с берега.
В заросли кувшинок прибился плот. Он пригнал, заодно намотав себе на шею лилию, которая тянулась, пока не выдрал с глубины усилием шейных мускулов. Помог ей влезть. Отгреб, толкая, к середине откуда с любой точки зрения происходящего не разобрать.
– Это нет, – перехватила Валюха, когда попытался под резинку. – Мацать только снаружи!
Рассказала про свой веттехникум и венгра, который с нею вместе изучает крупный рогатый скот, желая по окончанию взять замуж в страну, где быководство развито намного выше, но только Миклош, понимаешь, хочет, чтоб все, как в старину: венчанье, свадьба, первая брачная и чтобы целкой, естественно, была – простыни после надо выносить венгерскому народу, который будет ждать: какой, мол, оказалась русская?
– А ты на русскую и не похожа.
– Это, говорят, прабабушку какой-то заезжий кудесник, не то перс, не то индус, а может, просто цыган. Я тоже думала, что венгры смуглые. Но Миклош телом белый, вот, как ты. Ишь, волосы как завиваются…
И дернула – приятно-больно.
Чтобы не так сгореть, они висели в воде, навалившись на скользкие бревна.
– Ну-к? Где мужичок там твой?
Под водой взяла через плавки короткопалой своей рукой, обученной помогать быкам-производителям, а также, видимо, и Миклошу, который как-то же перемогается в ожидании перезвона свадебных колоколов.
Не сразу, но огорчилась:
– Чего же он?
А он – ушел в себя.
Может, от грусти, что уедет? Взять сейчас и утопить, чтобы на родине осталась.
Тогда и братика…
Но это она его едва не утопила, хорошо еще, вблизи от берега. Прыгнула с плота на плечи, сдавила ляжками – как в тиски взяла. Дна он не доставал, повис. Сжимая шею, она кричала что-то над поверхностью. Литое тело в золотисто-мутной толще. Облепленные груди, колокольные их колыхания закатили ему глаза. Так бы тогда и захлебнуться – промеж ног Валюхи.
Догадался уйти поглубже и нащупал дно.
Зной был такой, что лес заглох. По пути к ним в деревню взял ее за руку. Оставив братишку на тропе, увел за деревья, повалил в прохладный мох. Хотя и молча, за трусы дралась всерьез. Стоял во всю, конечно, пока опять не предложила с показом, как доярка: "Давай я его…?"
Сразу упал.
И все же лучший день был в жизни. Втроем, пока медведица не выгнала, завязли тогда в малиннике, который больно царапался, но воздавал сполна, пригоршнями. Ягоды сами спадали с черенка. Сухие, сочные. Малины там было видимо-невидимо. Сейчас, наверное, еще больше: после Чернобыля все в рост пошло, но только зона там теперь закрытая…
Валюха хвалила крепость его спины, когда обмазывала кислым молоком из погреба, а на прощанье выкатила велосипед – ржавый, а вместо седла железная труба.
И он поехал.
*
Так и пошло с Валюхи. Только если не хотели. А шли навстречу – нет. Мужичок тогда с ноготок.
Верно мама говорила: всё, как не у людей…
*
Да: возвращаясь домой, тем драндулетом девчонку сбил. Цепь слетела, не смог остановиться с крутизны. На свиданку поперек бежала, вся сумочка разлетелась по асфальту. Губная помада, колпачок от нее облезло-золотой, мелочь, надушенный платочек. Он собирал на корточках…
Ничего: поднялась и дальше бегом.
Ни слова не сказала.
*
– Твой-то работу ищет, или как?
– Ой, да не говори… Вбил в голову. Учиться дальше хочет.
– На кого?
– На прокурора.
– Чего?
– Знаешь, как говорят? Нашему теляти да волка зьисти…
Сама вчера вбежала, схватила за уши: "Сейчас на тебя смотрела из окна: какого же красавца я произвела! Только не пропади, сынок, ты в этой жизни… Добейся! Стань кем-нибудь!"
Под разговор с соседкой, доносящийся из сада, размеренно качал бицепсы, глаз не спуская с красной фигуры, мякишем приклеенной к зеркалу. Человек, которого срисовал (за вычетом половых органов) с "Атласа анатомии", стоял с невозмутимым видом и без кожи. Латинские названия, которыми был окружен, как паутиной, пунктирными линиями соприкасались с мышцами. Были б конечности короче, он уже бы наработал такую у локтя – brachioradialis.
Очень он хотел такую – чтоб вздувалась.
Лом. Вместо "блинов" колеса вагонетки, прикаченные с территории ремонтных мастерских. Присобачил фиксаторы, чтоб не съезжали. Перехватив штангу, поставил на крашеные половицы и закатил под кружева застеленной кровати.
Вернувшись из сарая, где устроил душ, зачесал кудри и со вздохом уселся за учебник по обществоведению.
Потом увлекся.
…Примитивная неразвитость общественных отношений родового строя обуславливает то положение, когда, как писал Энгельс, "люди неотличимы друг от друга, они не оторвались еще, по выражению Маркса, от пуповины первобытной общности".
За окном раздался голос.
Вздрогнув всем корпусом, затрясся в ужасе: "А-а-а!"
– Чего ты? Это ж я.
– Ну что?
– Ты матери не нукай! Видела сейчас твою Распрекрасную. Засосы свои замазала.
– Какие засосы?
– А после выпускной гулянки вся шейка была – я что, не говорила? Конский хвост навязала. На пляж пошли с девчатами. Хлюпики с ними какие-то из города, студенты вроде.
– Во-первых, не моя…
– Да? С пятого класса сохнешь. Думаешь, матери приятно?
– А во-вторых: ты лучше так не появляйся.
– А то что?
Друга одного чуть не пришиб. Счастье, что успел пригнуться. Гантеля с яблони отбила ветку в белых цветочках.
– Слабонервные какие… Нашу бы вам жизнь. Тогда б что с вами было?
*
Елену встретил, когда шел с матерью и чемоданом. Загорела и выгорела так, что стала, как негатив самой себя. Вспомнилось из хрестоматии про море, которое смеялось, и воротник нейлоновой рубашки, подпертый галстуком, надавил на кадык.
– Какой нарядный он у вас. Чего так рано едешь?
– Вызов пришел.
– А я через неделю. Сдам экзамен, стану витеблянкой!
Кровь ему бросилась в лицо, а мать на прощанье завела: тебе, мол, с медалью, что… Это мы вот после среднего специального наладились. Жар-птицу ухватить за хвост…
– Ухватит, вот увидите. Ведь, правда, Генка? Ни пуха, ни пера!
*
Вернулся через месяц. Выбил из пачки сигарету.
– Там тоже блат.
– А мать что говорила? Протягивай ножки по одежке.
– Главное, письменный отлично, а на устном… – Взялся за высокий лоб. – Все знаю, сказать не могу. Может, врачу мне показаться?
– Какому врачу?
– Не знаю… Логопеду?
– Не выдумывай! Здоров, как кабанище. Просто ты в отца пошел. Тот тоже: двадцать три, а как старик. Клещами слова из него не вытащишь. Еще и весь седой.
– Да ну?
– Как лунь.
– Чего?
– А партизанил.
– Так все ведь партизанили?
– Только в отряде "Чекист" у них сначала расстреливали, а после принимали. Если, конечно, доказал.
– Что доказал?
– Что можешь смерти в глаза смотреть. Приказывают яму себе рыть, ставят на край: ба-бах! Над головой. А ты как думал? Это вам все просто, а наши-то годы молодые… Ладно, сынок. Что будешь теперь делать?
– Пить буду, мать. До самого призыва.
*
Матросские ботинки.
Водонепроницаемые. Грубые и прочные. В первые годы, когда ни машины, ни даже мотоцикла не было, много наследил по району этой обувкой ВМФ. Могли бы сразу пресечь, криминалисты… До самого конца не выбросил, хранил в подполье. Да разве только их? Целый создал музей – колечки там, сережки. Сувениры. То-то им было счастье. Наконец… Брежнев. Андропов. Черненко! За время этого "застоя" стольких неповинных осудили, что просто не могли поверить…
