Георгий Черчесов - Отзвук
Мы утонули в глубоких креслах возле сверкающего бутылками разных фасонов и оттенков бара, и вскоре в руках у каждого из нас оказался бокал с напитком. Я выбрал, естественно, фанту, Виктор — шотландское виски «Белая лошадь». Аслан Георгиевич попросил шерри-бренди, о котором я никогда и не слышал. Пьеро не спускал больших, слегка косящих глаз с отца и поминутно капризно звал его, и синьор Чака тут же прерывал беседу и склонялся над мальчуганом, тревожно и заботливо выслушивая его. Рассказывая о замке, импресарио признался, что трижды вынужден бывал закладывать его и трижды выкупал себе в убыток, потому что это единственное, что у него осталось от предков. Когда мы покидали замок, он всучил каждому из нас по бутылке: мне и Виктору виски, а министру шерри-бренди. Аслан Георгиевич отдал мне ее, попросив сберечь до Осетии. Когда в Москве он вспомнил о подарке, позамялся — не станешь же ему рассказывать, как однажды ночью застал у себя в номере сидящих на ковре двух танцоров, которых Казбек при закрытых дверях угощал запретными на время гастролей спиртными напитками; между ними находилась и пузатая, из темного стекла бутыль, уже, — увы! — пустая. Тогда на помощь мне бросился Казбек, который стал уговаривать Аслана Георгиевича взять виски, — обронив: «В той бутылке была такая дрянь, пить невозможно…» Министр понимающе усмехнулся: «Вы, небось, хлебали стаканами?..»
Человек широкой натуры, синьор Чака не был скуп, и хотя бизнес требовал постоянного подсчета, что принесет ему тот или иной маршрут, во что выльется проживание в отелях, аренда автобуса и фургона, сборка и разборка сцены, шатра на три тысячи мест, чтобы не прогореть в очередной раз, — он, в отличие от многих других импресарио, ради удовольствия показать нам достопримечательности Италии шел на серьезные затраты. Может быть, тем самым давал выход накапливаемому раздражению из-за постоянной необходимости жить с оглядкой? Меня не покидало ощущение, что он завидует танцорам, вообще нашей беспечности и веселому нраву. Беседуя с нами, он невольно расслаблялся, и перед нами оказывался уставший от ежедневных забот и хлопот моложавый человек с легко ранимой душой, которому хочется и посмеяться, и удивить фокусом, на которые был горазд, и рассказать забавный случай из своей молодости или анекдот. Как-то, осмелев, я сказал ему, что с его фактурой, поддерживаемой утренней гимнастикой, ему обеспечен успех в осетинских танцах, тем более, что и черкеска очень будет ему к лицу. Запрокинув голову, он громко рассмеялся, и его черный глаз озорно подмигнул мне.
В присутствии заместителя министра по туризму синьор Чака опять был солидным и недоступным. Насупившись, он выслушал вопрос Аслана Георгиевича и пожал плечами:
— Я был убежден, что будет так. И даже билеты продаю здесь по самой низкой цене, — он постучал по впалой груди: — Себе в убыток. — И напомнил: — Но вы просились на Капри, хотели побывать в Голубом гроте. Убытки — ничего, — добавил он, — я компенсирую за счет представлений в других городах.
— Неужели нет возможности вытащить господ миллионеров на концерт?! — возмутился Аслан Георгиевич.
Синьор Чака глубоко вздохнул и заговорил быстро-быстро. Виктор еле успевал переводить:
— Он говорит, что уже тридцать семь лет импресарио, и все тридцать семь лет мучается над этой проблемой. И не только ему, но и сотням других импресарио не удалось отыскать ключик к сердцам пресыщенной капринской публики. И вряд ли кому удастся.
Но надо готовиться к концерту. Вынести из фургона костюмы, вывесить их в точной последовательности танцев, предусмотренной программой. Грим, разминка…
Аслан Георгиевич грустно поглядывал на пустынные трибуны. В сердцах махнув на какие-то свои не очень приятные мысли рукой, с интересом стал наблюдать, как высокий, под два метра, жилистый доулист массирует покрытые кровавыми волдырями от ежедневной работы пальцы, вытягивая и заламывая их.
— Алан, выдержат? — спросил министр.
— Куда им деться? — пожал плечами доулист.
Чувствовалось: мается Аслан Георгиевич. Он вновь пытливо посмотрел на трибуны, на сверкающее в полутьме море и вдруг спросил:
— А вы заметили, как здесь звуки разносятся? Глухо и… далеко.
— Как у нас в ущелье, — усмехнулся я.
— Горы… Море… — задумчиво произнес Аслан Георгиевич и покосился на доулиста. — Слушай. А ведь доули, пожалуй, на весь остров будут звучать…
— Будут, — подтвердил Алан.
— Так давай, а? — в глазах министра сверкнули озорные огоньки.
— Сейчас? — удивился доулист.
— А чего ждать? Шумни! Взбудоражим остров! Сто зрителей… Ишь ты! Везде на наших концертах аншлаг, а на Капри — сто человек?! — и министр уже решительно подтолкнул Алана к эстраде: — Вперед! И не жалей пальцы, потом подлечим…
Начало концерта было назначено на десять часов вечера. Но уже в девять трибуны расцвели радугой ярких нарядов, украшений, модных причесок. А к воротам продолжала двигаться, ничуть не уменьшаясь, толпа жаждущих необыкновенного зрелища.
— Ишь, как мечет бисер, — кивнул на импресарио Виктор.
Синьор Чака семенил из-за кулис к кассам и обратно и постанывал:
— Что я наделал? По глупости потерял целое состояние! Это же миллионеры, им же все равно, уплатить за билет пять тысяч лир или пятьдесят. — Столкнувшись с Асланом Георгиевичем, он закричал: — Браво, министр! — и обнял его.
Мест уже не было, даже стоячих, а люди все шли и шли. Пришлось закрыть решетчатые железные ворота.
— Смотри, а? — счастливый Аслан Георгиевич показывал одной рукой в сторону трибун, а другой на ворота, на которые напирала шумная, нетерпеливая орава. — «Сто человек!» Что для «Алана» семь тысяч мест?! Подавай тысяч пятнадцать — и те будут заполнены!
— Аслан Георгиевич! — переводчик кивнул на запыхавшегося, торопливо пробиравшегося к нам заместителя министра по туризму.
Показывая на заполненные трибуны, тот закатил в изумлении округлившиеся глаза, развел руками и прорычал:
— Пожар, землетрясение так не срывают людей из дому, как ваш барабан!
Не дослушав его, синьор Чака ринулся, расталкивая людей и пардоня-извиняясь, к входным воротам.
— Прибыл мэр Капри, — объяснил Виктор, — с ним два министра, три депутата Европарламента, их жены и дети. Но войти не могут, сквозь толпу не пробиться.
Аслан Георгиевич беззвучно рассмеялся, глаза его мстительно сверкнули, мгновенно напомнив, какого он роду-племени…
Зрители заполнили трибуны, сидя не только на скамейках, но и на ступеньках и даже на слегка выступающем фундаменте ограды. Но того оживления, что обычно сопровождает большое скопление людей, не было. Холодные, чопорные, медлительные, знающие себе цену, — ни одного лишнего жеста, ну точь-в-точь, насытившиеся львы, млеющие под африканским солнцем, — зрители молча ждали представления. Прав заместитель министра: их, ничем, пожалуй, не удивить. Но пришли же, черт возьми! Только вот как сорвать с них эти маски равнодушия и недоступности? Ну, что ж. Подождем. Я каждый вечер наблюдал одну и ту же картину, и видел, как от номера к номеру меняется настроение публики. Но эта… Кто ее знает!
Когда из-за кулис выплыли стройные девушки в сказочно расшитых сиреневых костюмах, на которых ярко вырисовывался необычный, затейливый орнамент, уже по не раз проверенному сценарию начался процесс, как я его мысленно называл, «пробуждения зрителя». Публика невольно проследила взглядом за красивыми, скромно потупившими взор солистками, за которыми следом выпрыгнули порывистые, ловкие, сильные ребята. В глазах зрителей появился интерес: ну-ну, а дальше что… Один рисунок «Симда» сменялся другим, затем из глубины сцены возникла чудо-пара: голубое платье солистки не шелохнется, точно на ногах у нее ролики; парень, вытянувшись орлом, буквально парит над сценой, следуя за партнершей. Теперь публика, точно завороженная, следила за ними.
Ласточками носятся по сцене солист и солистка. И зрители уже сидят не вполоборота к сцене, а подавшись вперед, неотрывно глядя на танцоров, словно боясь упустить малейшее движение… Третий номер — танец джигитов — окончательно преобразил их, после него публика была уже во власти азарта. Теперь каждое удачное па солистов сопровождалось дружными аплодисментами и восторженными криками. И не верилось, что всего пятнадцать минут назад эти жизнерадостные и милые зрители были холоднее льда.
Черное небо, точно печь, отдавало жаром. Нелегко зрителям, а о нас и говорить нечего, воздуха не хватало. Но престиж ансамбля превыше всего, мы заставляли себя собраться, — и откуда только силы берутся? — с каждым мгновением ускоряя темп, споря с доулистом…
Шквал аплодисментов нарастал. Казалось, жара отпустила зрителей, они били в ладони докрасна, топали ногами, вскакивали: — «Брависсимо!»
