Лидия Вакуловская - Улица вдоль океана
…Между тем солнце поднялось еще на одну ладонь и слегка пригрело лысую голову Коравье, Коравье поднялся и мелкими шажками засеменил к океану. Собака посидела еще на камне, не желая расставаться с нагретым местом, потом свесила вниз морду, как бы примеряясь к высоте и прикидывая, не рискованно ли прыгать и, решив, что рискованно, осторожно, боком сползла с камня и побрела за хозяином, держа на весу усохшую лапу.
Океан начинается сразу за домом Коравье. Он начинается за каждым вторым домом села, потому что все село состоит из одной длинной улицы, вытянувшейся по берегу. Одной стороной улица повернута к океану, другой — к тундре.
Со стороны океана Серег похож на круто выгнутое коромысло, унизанное домами. Они идут от самой воды, карабкаются вверх и опять плавно опадают к воде вместе с берегом.
Дома стоят далеко друг от друга, у них нет ни заборов, ни ворот, ни калиток. Один широкий двор сливается с другим, и все дворы густо забрызганы белыми ромашками — будто их специально сеяли. Широкая улица тоже заросла ромашками и грубой острой травой (подвод и машин в селе нет, и ничто не мешает буйству зелени). По улице в два ряда тянутся деревянные столбы, отбрасывая к домам нити проводов.
От всех домов, обращенных окнами к океану, сбегают к воде тропинки: то совсем пологие, то покруче, и там, где тропинки кончаются, уткнувшись в широкую Полосу береговой гальки, лежат, задрав вверх просмоленные днища, вельботы.
У Коравье не было ни своего вельбота, ни своей тропинки. Когда он считал, что настало время поругаться с океаном, то спускался к воде по тропке соседа, усаживался на его вельбот и принимался за дело. С океаном у него были старые счеты — когда-то он забрал у Коравье старшего сына, Олеля. Коравье не мог простить этого океану и всякий раз, приходя к нему, говорил ему злые, недобрые слова. В ответ океан сердито шипел, громко всплескивал и этим еще больше разъярял Коравье.
Но сегодня океан был тихим. Ни одна морщинка не трогала его зеленоватого гладкого лица.
Коравье не нравился спящий океан. Когда он не плевался брызгами, не швырялся пеной, не о чем было с ним говорить. Что толку говорить без ответа?
Все-таки Коравье не удержался и сказал:
— Ну, спи, спи… Я еще приду к тебе. Покажу, как Олеля брать.
лила, потыкалась мордой в его торбаса. Потом подпрыгнула, желая лизнуть в лицо, «о не рассчитала сил. Упала на гальку, заскулила жалобно. Поднявшись, она поплелась к дому, поскуливая и виновато оглядываясь на Коравье, точно стыдилась не но годам проявленной резвости.
В дом они вошли вдвоем сперва Коравье, потом собака.
Никакой мебели в доме не было, кроме Деревянного корыта для еды. На полу, под окном, лежала неприбранная постель. Собака легла на шкуры и, повернув морду, наблюдала за Коравье. Она знала, что сейчас он ляжет возле нее, и сторожила тот миг, когда ей нужно будет отползти немного к краю и уступить ему часть постели. И она это сделала, как только Коравье направился к ней.
Он лег не раздеваясь. Есть ему не хотелось. Он уже давно не помнил, чтобы ему хотелось есть. Собака тоже привыкла обходиться без еды или довольствовалась, как и ее хозяин, самой малостью.
Вскоре они уснули — Коравье и его собака.
2
Первыми о наступлении утра извещают собаки. Будто по команде, они стаями вырываются из сеней и сараев, изо всех укромных и не укромных мест, где настиг их сон, и с визгом, лаем и рычанием начинают ошалело носиться по улице. Из каждого двора вываливает не меньше дюжины собак, не считая щенячьих выводков, которые тявкают ничуть не хуже родителей. Минут десять в селе стоит такой визг и гавканье, что кажется — воздух разорвется. Потом собаки выдыхаются, глотки их сипнут, они уже не носятся, как шальные, а похаживают, обнюхивая друг друга и лениво переругиваясь, пока не разбредутся по дворам.
Улица пустеет. Водворяется полная тишина.
И тогда из противоположных домов выходят две молодые соседки Коравье — Лидочка Ротваль и Зоя Нутенеут. Зоя Нутенеут на ходу застегивает портфель, а Лидочка Ротваль повязывает косынку..
Заметив Ротваль, Нутенеут торопливо поворачивает назад, к дому.
— Иди, не бойся, я все равно слышала! — кричит ей через дорогу Лидочка, поправляя просторную юбку на заметно округлившемся животе.
Нутенеут, не оглядываясь, исчезает в сенях.
В ту же минуту из сеней показывается ее муж — Андрей Еттувье, молодой красивый парень, клубный киномеханик, лет на пять моложе Нутенеут. Он по-бычьи поводит по сторонам патлатой головой и, засунув руки в карманы, вразвалочку выходит со двора.
— Опять жену бил? — кричит ему Лидочка. Еттувье скалит белые красивые зубы и, подходя к ней, нагловато спрашивает: — Тебя не спросил, да?
Глаза у него красные, веки вздулись, на лбу ссадина, — видно, крепко хватил с вечера. К тому же от вето остро несет перегаром.
— Вот я на тебя пожалуюсь! — грозится Лидочка.
Он снова скалится, добродушно спрашивает:
— Кому будешь жаловаться, жене моей?
— Храбрый ты стал, Еттувье, Приедет милиция — быстро расскажу. Пускай тебя бьют. Тогда скажешь, хорошо или плохо.
Присвистнув, Еттувье говорят:
— Милиция не бьет. Я для них чужой человек, а жена — моя: Ты закон мало знаешь. А еще с русским летчиком гуляла.
— Дурак! — зло сказала Лидочка. — Бандит!
Но Еттувье только глуповато хохотнул и, насвистывая, пошел своей дорогой — к центру села. А Лидочка Ротваль воинственно подбоченилась, выпятив живот, и принялась кричать на всю улицу:
— Подожди, приедет милиция! Весь район будет знать, как жену бил! Тебя суд заберет!
На ее крик из окрестных домов стали выбегать женщины.
— Он Нутенеут опять бил! — кричала Лидочка, подтягивая сползавшую с живота юбку, — Надо к ней ходить! Пусть знает, что мы в район письмо напишем! Разве это муж? Это морж клыкастый!
Спустя минуту соседки, возглавляемые Лидочкой, шагали к дому Нутенеут, на ходу выясняя подробности ночного скандала между председателем их сельсовета Нутенеут и ее мужем.
Тяжелый живот не помешал Лидочке легко взбежать на крыльцо. Она толкнула дверь, но та оказалась запертой.
— Открывай, Нутенеут, мы с тобой говорить хотим! Женщины стали заглядывать и барабанить в окна.
Выходи, Нутенеут! — припав к стеклу, пискляво призывала пожилая швея Гиуне. Она выбежала на улицу, успев натянуть на себя лишь юбку и кургузую безрукавку, которую стягивала обеими руками за борта, стараясь прикрыть могучую голую грудь. Безрукавка, не выдержав, затрещала, и в прорехе оголилась спина Гиуне.
— Нутенеут, выходи! — выкрикивала Гиуне. — Меня тоже один раз мой Аре бил! Я тебе расскажу, что я потом делала, чтоб он меня боялся! Слышишь, Нутенеут?
В доме тишина.
— Там пусто, а мы стучим, — догадалась одна из женщин.
— Я сама видела — дома она! — не сдавалась Лидочками обиженно крикнула в занавешенное тюлем окно: — Если тебе стыдно, можешь прятаться! Пускай тебя бьет Еттувье, а мы на работу пойдем!
Потолкавшись еще немного под окнами, женщины неохотно покинули двор Нутенеут.
Ротваль, миновав свой дом, шагала рядом с Гиуне.
— Куда так рано идешь? — спросила Гиуне, по-прежнему сжимавшая на груди безрукавку, хотя теперь это было уже ни к Чему: борта свободно сходились на груди за счет огромной прорехи на спине.
— В Мастерскую иду, — ответила Лидочка — Тапочки шить хочу быстро, мне бисер красивый из района почтальон привез. Одному человеку подарок надо делать.
— Летчику? — осведомилась Гиуне.
— Зачем мне летчик? — пожала плечами Лидочка. — Девушке из района подарок, я с ней знакомилась, когда на курсах швейных была.
— Это можно, иди, — разрешила Гиуне, хотя не она заведовала, колхозной пошивочной мастерской, а Лидочка.
Проходя мимо дома Коравье, Лидочка вспомнила, что забыла сверток с едой для старика. Еще вечером Она сварила Кусок жирной оленины, завернула в газету, собираясь утречком занести ему, и вот, пожалуйста, — началась вся эта история с Нутенеут, и она забыла о Коравье.
«Ладно, днем отнесу — подумала Лидочка. — Все равно он спит еще».
Через час село окончательно пробудилось, и сто две жительницы его, начиная с шестнадцатилетней Леночки Илкей, что в переводе на русский язык означает Молния, и кончая восьмидесятидвухлетней старухой Рынтытваль, что по-русски значит Брошенная, заняли свои рабочие места: кто в конторе, кто в пошивочной, кто на звероферме, кто в собственном доме…
Да, в селе сейчас хлопочут одни женщины. Из мужского населения лишь четверо: молодой пастух Ким, заглянувший из тундры на несколько дней, знакомые, уже нам Еттувье, старик Коравье, да еще один старик — Пепеу, он вчера вернулся из районной больницы и, вконец напуганный и изморенный непривычной болтанкой в самолете, теперь крепко спит. Остальные мужчины ушли на моторных вельботах охотиться в океан, и никто не знает точно, когда они вернутся.
