Анатолий Калинин - Неумирающие корни

— Как? — недоумевая, спросил заготовитель, вылезая из кабины и садясь на подножку машины. Портфель с блестящим замком он положил себе на колени.

Заколебавшись, Степан Кузьмич с сожалением измерил расстояние, убывавшее между берегом и паромом.

— Уже скоро приедем.

— Далеко. Еще остров не миновали, — успокоила его соседка.

— Легше! — скомандовал паромщик парню в синей рубахе, и паром стал сбавлять ход.

Красный лоскуток заколыхался над водой в том месте, куда подошла лодка. Под кручами острова, в полукружье раздвинувшего сумерки света, склонилась тонкая фигура. Тень сползавшей с правобережных бугров мглы надвинулась на лицо Степана Кузьмича, и глаза его долго не хотели оторваться от огонька, отважно загоревшегося на реке на пороге ночи.

— Если бы можно было по зарубинам читать в душе человека, то из жизни бакенщика Акимыча могла бы хорошая книга для молодых людей получиться.

— Тяжелая это книга, — негромко промолвила соседка.

— Несогласен, — строго сказал Степан Кузьмич. — В хорошей книге, как и в жизни, человек должен с борьбой подыматься в гору. Акиму Акимовичу выпала крутая горка. А верни ему сейчас отжившие годы, и он опять бестрепетно на нее полезет.

— Это так, — согласилась женщина.

— Первую зарубину оставили ему каратели, когда он в восемнадцатом году с германской вернулся и задумал в нашей станице атамана скинуть. У нас, на Донщине, тогда раскол намечался. Кряжистые казаки еще крепко за престол держались, откуда им в старину жирные куски перепадали, а молодые фронтовики к тому времени уже вдосталь хлебнули за царя и веру. Не успел Акимыч с товарищами в станице первый Совет затвердить, как из Новочеркасска красновский отряд заявился. Может быть, слыхали про белоказачьего генерала Краснова, который войска кайзера Вильгельма по своей воле на Дон пригласил? После за этим генералом долго веревка плакала, и не уберегся он от нее по заграницам. Так вот, каратели, как вступили в станицу, сразу кинулись на Вербный хутор, к дому Акимыча. Сам он догадался за Дон перебраться, а того в расчет не принял, что в отместку красновцы могут семью предать казни. Над его женой Прасковьей они целым взводом насилие учинили и потом зарубили ее прямо в доме. Детишек, спасибо, соседка прихоронила. Когда Акимыч вернулся из-за Дона, вошел он вечером в свой дом молодым человеком, а вышел к утру весь белый, будто ему за одну ночь голову и усы морозом побило.

— Душегубы, — тихо уронила соседка.

— Да, они тогда по станице много народу погубили. Краснов приказал выжечь на Дону большевистское племя. Собрал Акимыч фронтовиков, сели они на лошадей и двинулись догонять красновцев. Нагнали уже под Манычем — это там, где теперь плотину построили. Каратели подались туда партизанские хутора усмирять. Но им не дали. Говорили потом, что из всего отряда ни один человек не ушел: наши станичники постарались. С Маныча Акимыч их под Царицын повел, и там они в дивизию Буденного влились. Потом о них долго не было верных известий. Почта тогда не ходила по причине разрухи, ну а про радио и говорить не приходится. Кума куме через улицу покричит — и все радио. Это теперь в нашем хуторе в каждом доме своя говорящая точка и старухи перед сном в лежачем положении слушают концерты. Прошлой весной заболевшая ревматизмом тетка Мавра до того дослушалась, что с лежанки грохнулась и среди ночи по горнице вприсядку. Через радио и ревматизм излечила.

— Симулировала! От степу виляла! — крикнула Дарья.

— Тебе лучше знать, ты с нею в одной бригаде, — сказал Степан Кузьмич, пережидая смех и закуривая новую папиросу. Разгораясь, она снизу осветила его лицо: раздвоенный подбородок и складку губ под бурыми усами. — Это просто к слову пришлось… Приезжие люди заносили в станицу приветы от фронтовиков, какие ушли вместе с Акимычем и сражались в рядах Первой Конной. Доходили вести из-под Воронежа, из Крыма, из Польши. Акимыч будто командовал эскадроном. Но доподлинно никто ничего не знал, покуда он сам не пришел домой весь иссеченный железом и лишенный здоровья. Было это уже к зиме двадцать первого, голодного года.

Тихо крутился каток под тросом, парень в синей рубахе, прислушиваясь, медленно перебирал чуркой. Слева отходил назад остров с озаренной светом бакена черной кручей. Степан Кузьмич подождал, пока отчалившая от бакена лодка, шлепая веслами, поравнялась с паромом, и, перегнувшись через перила, негромко окликнул:

— Ну как, Ольга?

— Это вы, дядя Степан? — отозвались с лодки. Весла звякнули в гнездах и затихли.

— Я.

— Все так же… — помедлив, ответил упавший голос, и опять послышалось мягкое шлепанье весел. На темной воде вечернего Дона ярко белело, удаляясь от парома, пятно косынки.

— Вам заступать, — сказал парень в синей рубахе, подходя к заготовителю и протягивая ему чурку.

— Мне? — удивился заготовитель и посмотрел на портфель, лежавший у него на коленях.

— Вам, вам… — язвительно проговорила Дарья.

— У нас без чинов. Вот и Степану Кузьмичу освобождения не бывает, — сказал паромщик, видя, что заготовитель неуверенно приподнимается со своего места.

— Да дайте человеку дослушать, — вступилась за него женщина, мать черноглазой девочки.

Степан Кузьмич повел рукой, и все голоса смолкли. Приободренный заготовитель опять опустился на подножку машины.

— Ездят тут всякие, а за них отдувайся, — проворчала Дарья, проходя мимо заготовителя к тросу.

Становясь у троса, она еще долго что-то ворчала о тех, которые с портфелями, но смирилась при неодобрительном молчании Степана Кузьмича, курившего папиросу. Докурив, он бросил ее в воду и перед тем как заговорить долго, с захлебом кашлял, взявшись руками за перильца парома и сотрясая их тяжестью своего большого тела.

— Крепкий табак, — сказал он, с трудом поборов кашель. — Выписной из Колхиды, а на донской земле принимается моментально. Мы его весной полгектара посадили и на будущий год думаем до гектара расширить. Правда, своих курцов у нас после войны поубавилось, но разводить его для продажи выгодно: стоимость трудодня подымает и на базаре спекуляцию подрывает в корне. По пять рублей, стервецы, дерут за стакан махорки. Хотя бы стакан как стакан, а то граненый. Да, если бы сейчас наши люди вернулись, мы бы еще не один гектар этим колхидским табаком засадили. Курите на здоровье, не жалко. Вот и Акимыч сейчас помирает без своих сыновей, среди внуков. Ну-ну, Степанида, ведь твой Родион был некурящий, — растерянно пошутил Степан Кузьмич, положив руку на задрожавшее плечо соседки.

Голос его приглох в тумане, поплывшем с бугров над Доном. Не стало видно леса на острове и домиков станицы за серой стеной, вставшей вокруг парома. Только красный огонек неукротимо пробивался сквозь мглу как капля.

— А к тому времени, когда Акимыч пришел из Первой Конной, его три сына только подрастали, — после молчания продолжал Степан Кузьмич, находя огонек глазами. — Взял он их у сестры и стал на свое хозяйство в Вербный хутор. По инвалидности от ранений назначили его светить бакен. Сначала он запротивился уходить на тихую должность, но потом понравилось ему указывать путь проходящим пароходам. У нас тут в летнее время буксиры круглые сутки гудят, как шмели. Из Цимлянской баржи с вином тянут, из Константиновской — с пшеницей, из Краснодонецка — с антрацитом. Бывало, в ночь-полночь по низовой волне Акимыч едет подливать в бакен керосину. Женился вторично не скоро — в сыновьях души не чаял. Зато они один за другим стали оперяться. Старший, Семен, выше отца поднялся. Красивый был парень, все девки в станице ему утирки расшивали. С дочкой Ольгой они похожи, как две капли. Это она сейчас с лодки отзывалась — деда замещает. К двадцать девятому году, когда подуло колхозным ветром, Семен в нашем хуторе заправлял всеми делами. Время было тяжелое — хорошую голову надо было иметь, чтобы разобраться. Крестьянин к общественной жизни качнулся, а его за воротник неизвестность держала. Крутая заварилась каша. Я так думаю, что если бы мы тогда не совершили победу, то не видать бы нам теперь рейхстага. Кулаки в эту кашу свое масло лили. На Вербном хуторе в лущилинском доме их штаб находился. Иван Савельевич Лущилин с одних виноградных садов по тысяче ведер вина надавливал. Стреножило нас ихняя агитация про антихристову печать и про общее одеяло. Особенно лютовали женщины. Помнишь, Степанида, как вы меня чуток тройчатками не запороли?

— Помню, — чуть слышно сказала соседка.

— А теперь попробуй выразиться против колхоза, пожалуй, тоже на вилы подымут, — молвил Степан Кузьмич с усмешкой.

— Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше, — бросила от троса Дарья.

— Верно, Даша, да только мы к этому пониманию через большие жертвы приходили. Ты была еще девочкой. Навечер Семен собрался нести в район на утверждение опись кулацкого имущества для ликвидации этого вредного класса. Мы его уговаривали дождаться утра, но с ним трудно было спорить. Идти ему было берегом, под буграми. А ночь выдалась темная, завьюжило. Стал он переходить незамерзающие родники — там его и убили занозой. Должно быть, он еще долго боролся с ними, потому что вся земля кругом была изрыта каблуками, В этом месте теперь мраморный памятник стоит, да его сейчас не видно.