Юрий Усыченко - Невидимый фронт
— Всё равно. Так можно чёрт знает до чего дойти. Вы должны уважать всех офицеров, понимаете — всех.
Деррей хотел возразить ещё, но Мидльфорд крикнул:
— Ведите пленных! Довольно болтать.
— ...Вы понимаете, — говорил лейтенант Мидльфорд своим приятелям, рассказывая об этом случае. — Сегодня солдат разрешит нацистскому оберфельдфебелю бить майора, завтра солдат начнёт возражать мне. На пути к либеральным идеям важно сделать только первый шаг. Да и вообще среди нацистов, — мне приходилось по делам нашей фирмы бывать в Германии до войны, — есть очень приличные люди...
— ...Никак не могу сообразить, в чём дело. — сокрушался Боб Деррей, сидя под арестом, куда его отправили по приказанию Мидльфорда. — Ведь нацисты — в каком бы они чине ни были, — наши враги. Что же я этому майору кланяться должен?..
...Той же ночью, когда был сбит гитлеровский самолёт, офицер, назвавший себя майором вермахта Генрихом Штаффом, был отправлен в контрразведку армейского соединения.
Около недели его никто не беспокоил: комната без окон в тихом доме где-то на окраине города, регулярно сменяющиеся безмолвные часовые, короткие прогулки по маленькому, асфальтированному, огороженному со всех сторон высоким забором, двору. В сердце рождалась надежда. Может, о нём забыли? Может, так и будет до конца войны?
На восьмой день в комнату, вместе с часовым, вошел сержант и знаком приказал заключённому следовать за ним.
Они спустились вниз по широкой, отделанной дубом лестнице, миновали коридор. У двери, на которой была написана цифра 2, сержант остановился, постучал, затем так же знаком показал Штаффу, чтобы тот вошёл.
Лысый, обрюзгший человек в штатском сидел за небольшим лакированным письменным столом Не глядя на арестованного, человек медленно достал из ящика сигару, отрезал перочинным ножиком её конец, щёлкнул зажигалкой, закурил. Только после этого он, глубоко затянувшись, сказал, как бы продолжая начатый разговор:
— Вас погубило неумение владеть пистолетом. Лётчик, которого вы не смогли подстрелить, сообщил, что вы работали в гестапо. Остальное, хотя и не без трудностей, удалось установить. Вот, почитайте. Это облегчит нам дальнейшую беседу.
Небрежным жестом он бросил на стол переплетенную в жёлтую кожу папку.
Генрих Штафф взял папку. Человек в штатском внимательно следил за ним. Когда была раскрыта только первая страница, нацист вздрогнул всем телом. Глаза его стали пустыми, отсутствующими. Очевидно, он старался быстро взять себя в руки, найти путь к спасению.
С первой страницы папки на Генриха Штаффа глядела его же собственная фотография, снятая тридцать лет назад, а под ней фотокопия расписки, в которой студент кленовского университета Курепа обязывался быть тайным осведомителем контрразведывательной службы Австро-Венгерской империи.
Воспоминания вихрем пролетали в мозгу Штаффа. То, что когда-то тянулось неделями, месяцами, сейчас мелькало в памяти за секунды.
...Осенью 1913 года в кленовский университет поступил новый студент — Курепа. Отец его был одним из богатых хозяев в селе под Кленовом, имел лавку. Он дал взятку чиновнику австрийского министерства просвещения, ведавшему приёмом, поэтому Курепе удалось поступить в университет сравнительно легко, хотя для украинцев существовала строгая процентная норма — больше двух человек на сто студентов их не принимали.
В университете Курепа попытался войти в круг «золотой молодёжи». Отпрыску лавочника льстило быть на «ты» с графскими и баронскими сынками, он не жалел отцовских денег на кутежи в «избранном обществе». Родовитые друзья охотно принимали приглашения Курепы, хлопали его по плечу, говорили, что характером он настоящий дворянин. Отец Курепы тоже не возражал против такого времяпрепровождения сына. Он понимал, что высокие знакомства могут когда-нибудь очень и очень пригодиться сыну.
Словом, всё шло хорошо до одного случая.
Проходя университетским коридором, Курепа услышал знакомые голоса. Граф Казимир Дзендушевич и Стась Клонский, сын генерала, беседовали за тонкой дощатой перегородкой, отделявшей студенческую курилку от коридора.
— Понимаешь, нет денег, — жаловался Дзендушевич своему товарищу. — А завтра у Ядвиги день рождения. Надо во что бы то ни стало преподнести ей хоть букет.
Голос у графа был тонкий, пронзительный. Посторонний человек мог подумать, что говорит старая женщина.
— Плохо дело, — Клонский в противоположность собеседнику густо басил. — Без подарка нельзя.
— То-то и оно. У отца я все карманные деньги вперёд взял, больше старик не даст. Где теперь достать — не знаю. Хоть укради.
— Ба! — хлопнул себя по лбу Клонский. — Зачем красть. Воровать, ваше сиятельство, грешно. Я другой выход нашёл.
— Какой?
— Займи у этого мужика, у Курепы. Он даже рад будет — такая честь для него ссудить графу Дзендушевичу без отдачи.
— Верно, — обрадовался Дзендушевич. — Как я сразу не вспомнил!
Красный от злости, с трясущимися руками, отошел от стены сын лавочника. Подслушанный разговор открыл ему глаза на многое. Теперь он понял двусмысленные перемигивания и усмешки, с которыми встречали его приглашения «провести вместе вечерок» студенты из аристократического круга. Вспомнил и то, что ни разу не был ни у кого из них дома, хотя иногда прямо напрашивался на это. Вспомнил и то, каким холодно-презрительным взглядом окатила его сестра Дзендушевича, когда при случайной встрече в театре брат представил ей Курепу.
Мечты сына лавочника пробраться в «высший круг» рухнули.
В жилах Курепы текла кровь многих поколений деревенских хищников — кулаков, торговцев, шинкарей. С давних пор Курепы держали в своих руках всё село, с давних пор были известны жестокостью, коварством, настойчивостью в стремлении к наживе. Таким был и Курепа. Однако злоба, душившая его, не затемнила рассудка. Он понял, что надо найти другой путь, чтобы «выбиться в люди».
...И вот, тридцать лет спустя, переплетённая в кожу папка снова восстанавливает те давние события.
Правительство императора Франца-Иосифа строго следило за тем, чтобы в учебные заведения не попадали «неблагонамеренные» и в первую очередь «чернь». Одним из методов осуществления этой политики была строгая процентная норма для украинцев, остриём своим направленная против представителей «неимущих классов»: сыновья богатых, такие, например, как Курепа, всегда находили лазейку, чтобы обойти закон. Следовательно, попасть в университет или институт могли только дети состоятельных родителей, доказавших свою преданность монархии Габсбургов. Таков был почти полностью состав кленовского университета. Лишь очень редко попадались среди студентов дети неимущих родителей. В частности, к ним можно было отнести Леся Кравеца — однокурсника Курепы.
Отец Леся — почтовый чиновник, пятьдесят лет верой и правдой прослужил Австро-Венгрии. Безупречный послужной список отца помог сыну стать студентом университета.
Но Лесь не оправдал тех надежд, которые на него возлагались. В университете он скоро приобрёл репутацию человека, сочувствующего идее единения Галиции с «Большой Украиной» и Россией.
Если в университете, среди помещичье-кулацких сынков и реакционных профессоров — верных слуг габсбургского режима, — Лесь Кравец был одинок, то у прогрессивной части интеллигенции города его имя начало пользоваться всё большей и большей популярностью.
Тяга к Москве, к Киеву никогда не прекращалась в массе коренного населения города — украинцев. На Русской улице, звавшейся так еще со времён седой истории, в частных кружках шло изучение русского языка, литературы, говорились пламенные речи о России. Эти настроения находили искреннюю поддержку и одобрение среди городского пролетариата и крестьянства, изнемогавшего под ярмом «тюрьмы народов» — Австро-Венгрии. Особенно ярко это проявлялось после революции 1905 года в России, когда передовые люди городов и сёл Западной Украины поняли, что единение с русским народом — самым революционным народом, — поможет освободиться от национального и социального гнёта.
Вместе с тем это движение было далеко не однородным. С действительно честными, прогрессивными людьми к нему примыкали, отдавая дань «моде», различные буржуазные либералы, часто — откровенные проходимцы. Какой-нибудь адвокат, потерпевший неудачу при попытке пробраться на должность государственного прокурора, вдруг громогласно заявлял о своей «оппозиции» к австро-венгерскому правительству, о «дружбе» к России и начинал вести дела «только украинцев», рассчитывая тем самым расширить круг клиентуры. Торговец вывешивал на своей лавке «лозунг» «Свой к своему» и требовал, чтобы покупатели брали товар только у него и ни в коем случае — упаси боже! — не у его австрийских, польских или еврейских конкурентов. Такие субъекты всячески афишировали свои «прорусские» настроения, помогали «единомышленникам» в карьере. На это последнее обстоятельство и надеялся Курепа, увидев, что аристократические знакомства не помогут ему найти тёпленького местечка после окончания университета.
