Александр Авдеенко - Черные колокола
Железные ворота, запирающие вход во внутренний двор огромного подковообразного дома, распахнулись, и мы попали в один из очагов мятежников. Гвалт, шум, дым коромыслом. Ночные тени и лица, зловеще высвеченные огнем костра. Узлы, чемоданы. Ящики с провизией, с водкой и коньяком. Мешки с сахаром. Кухонный котел на колесах. Палатка с красным крестом. Перины. Мягкие диваны. Ковры, брошенные прямо на асфальт. Огнестрельное и холодное оружие — американские, английские, немецкие автоматы, карабины, гранаты, пулеметы, финские ножи, кинжалы, гусарские клинки.
Костер пылает посреди двора-колодца, и его яркое гудящее пламя отражается в уцелевших стеклах подковообразного шестиэтажного дома, обращенного главным фасадом на Дунай. Поддерживается огонь стульями, обломками шкафов и книгами.
С первого же взгляда можно было без труда догадаться, что за люди кишат во дворе, кто они, чем занимаются, как существуют. Все, как один, чумазы, закопченны; едят стоя, лежа, сидя, на ходу то, что бесплатно добыли в гастрономах и продмагах; спят урывками, по-походному, не раздеваясь, с оружием в руках; прикладываются к бутылке с палинкой[2] двадцать-тридцать раз в сутки; никогда не похмеляются, не трезвеют; беспрестанно митингуют, но больше сами говорят, чем слушают других; надорвали горло, выкрикивая «революционные» лозунги; бранятся друг с другом, угрожают карой всем, кто не проникается должным почтением к «борцам за свободу»; все поглядывают на облака, ждут с часу на час «манны небесной» — парашютные войска НАТО или, на худой случай, полицейские батальоны ООН под непременным командованием американцев.
Я с тревогой взглянул на сына — не овладел ли им страх? Как будто нет. Добре, сынку! Хорошо начинаешь трудную работу журналиста на переднем крае жизни. Честь, сбереженная с молодости, — самая высокая честь.
Нас подвели к человеку необыкновенно короткорукому, коротконогому, большеголовому, с очень свирепым выражением на рыхлом бабьем лице. Удивительно знакомая физиономия, где, когда я ее видел? Кого она мне напоминает?
— Йо напот киванок![3] — Карлик осклабился, сдвинул высокие каблуки, чуть склонил голову, издевательски-учтиво отрекомендовался и уже по-немецки сказал: — Командир повстанческого отряда. А вы… с кем имею честь?
Я молчал, делая вид, что не понимаю немецкий. Молчал и сын.
Атаман усмехнулся и заговорил по-английски:
— Мы вынуждены вас задержать. На тот прискорбный случай, если советские войска, покидающие Будапешт, захватят с собой наших людей. Вы — заложники. Обменяем вас на борцов за свободу. Поняли? Или вы и по-английски не кумекаете?
Сын хорошо знал английский, но не откликнулся ни единым словом. Промолчал.
А я сказал атаману по-русски:
— Мы — советские люди. Вы не имеете права так обращаться с нами. Мы находимся под защитой посольства Союза Советских Социалистических Республик. Мы протестуем против произвола и требуем освобождения и наказания виновных.
Атаман накинул на свои узенькие плечи черную кожаную куртку, сказал по-немецки:
— Ох, как хорошо вы запомнили то, что вам следует говорить! Не понимаете? Хорошо, перейдем на русский, — добавил он и, обернувшись, приказал кому-то: — Стефан, позвать королеву!
— Королеву? Какую, байтарш? — спросил «гвардеец», названный Стефаном.
— Разве их у нас много?
Стефан убежал, грохоча подкованными сапогами.
Как только на плечах атамана появилась кожаная куртка, я сразу вспомнил, где и когда я видел точно такую же, рыхлую, плоскую морду. Давным-давно, еще в детстве, в разгар гражданской войны, в донецкий городок, в котором я родился и жил, нагрянул большой отряд «зеленых». Тачанка и ржущие бешеные кони, тучи пыли, запах дегтя, навоза, махорки и самогона заполнили улочку. На одной из тачанок, окруженной всадниками, в царственном одиночестве сидел большеголовый, с рыхлым бабьим лицом человек. Это был Нестор Махно.
На батьку Махно и был похож этот командир, допрашивающий нас.
Снова послышался грохот подкованных сапог посыльного, а потом и его сиплый голос:
— Ваше приказание выполнено, байтарш. Идет!..
Через несколько минут из холодной, сырой темноты октябрьской ночи тихо и робко выступила Жужанна.
Жужанна, Жужанна!.. Я отчетливо слышал это имя, произнесенное карликом, но никак не связывал его с девушкой, известной мне по Москве, сокурсницей моего сына, немного дружившей с ним. И только теперь, когда увидел девушку, стоявшую невдалеке от разбойничьего костра, на границе света и тьмы, смуглолицую, темноволосую, с незабываемыми глазами, большими и черными, я понял, что Жужанна, королева, и есть та мадьярка, которая бывала иногда в нашем московском доме.
Я понял это, но не поверил глазам. Не столько глазам, сколько сердцу. Жужанна — и этот!.. Жужанна Хорват, дочь чепельского рабочего, старого коммуниста, сестра известного поэта Дьюлы Хорвата, профессора-лингвиста, одна из первых венгерских девушек, окончивших Московский университет, отлично знающая русский, влюбленная во все советское. Жужа, правдивая Жужа, честная, озорная, лукавая Жужка, как звали ее близкие друзья, смелая и чистая в каждом своем душевном порыве, во всех своих помыслах!.. Что у нее общего с атаманом контрреволюционной шайки? Как она попала в его компанию? Почему она стала для него королевой? Какой ценой получила власть над ним?
Мы с сыном молча, выжидательно и пытливо смотрели на Жужанну. Она тоже молча вглядывалась в нас. Вероятно, в выражениях наших лиц, в наших глазах она ясно прочитала то, что мы хотели немедленно узнать, и не стала томить нас. Бросилась к нам, горько расплакалась и заговорила, сначала по-венгерски, а потом по-русски:
— Здравствуйте, товарищи!.. Узнали? Да, это я, Жужка. Та самая, не бойтесь. Да, да. Не спрашивайте, как я попала к этим… Потом расскажу. А вы?.. Давно в Будапеште? Почему сразу не пришли к нам? Почему вас схватили?
Атаман что-то сказал Жужанне по-венгерски, недовольно, с оттенком удивления, — вероятно, спрашивал, что значат эти объятия с русскими, эти слезы. Жужанна подбежала к нему, что-то долго и горячо говорила. Байтарш с улыбкой смотрел на девушку, внимательно ее слушал, изредка поглядывая на притихших «гвардейцев». Наконец он вздохнул, кивнул громадной своей головой в нашу сторону.
— Освободить!
— Вы свободны! — закричала Жужанна и обняла нас. — Пойдемте отсюда скорее!
Через час мы уже были вне опасности, в тихой квартире тетки Жужанны. Там мы и жили все черные дни контрреволюции. Отсюда мы совершали свои вылазки в клокочущий огнем и страстями Будапешт, ни с кем не вступая в разговор.
О наших дальнейших злоключениях я поведаю, возможно, в другой книге. Теперь, когда появилась Жужанна, мы с сыном отойдем в сторону, попросту исчезнем. Буду рассказывать только о Жужанне Хорват, о ее отце и братьях, друзьях и недругах, о том, что случилось с каждым из Хорватов в эти две недели, потрясшие Венгрию и вызвавшие бурные и разноречивые отзвуки во всем мире. Разумеется, я не пытаюсь создать хронику того, что случилось в Будапеште осенью 1956 года. Это просто рассказ, доверенный мне венгерскими друзьями в самые тяжкие минуты их жизни, когда человек или ожесточенно молчит, или беспощадно и вдохновенно правдив, рассказ, дополненный личными наблюдениями и кое-какими достоверными документами, проливающими свет на то, что когда-то не было видно вблизи.
Моя книга не историческая хроника, следовательно, в ней не надо искать подлинных имен. Лишь нескольким персонажам я сохранил настоящие имена. Остальные, поскольку они в меру моих сил типизированы, названы произвольно.
Говорят, писатель имеет душевное право писать только о том, о чем не может молчать. Если это так, я с чистой совестью завершаю трудную работу. Много раз я бросал ее. Не раз обстоятельства складывались так круто, что книге грозила опасность не появиться на свет, и все-таки она родилась, живет. Гора свалилась с моих плеч с тех пор, друзья, как я доверил бумаге вашу правду. Правда проясняет и прошлое, и настоящее, и будущее. Правда особенно нужна тем, кто хочет разобраться в трагических событиях, тем, кто полон желания, чтобы это не повторилось нигде, никогда. Мы теперь твердо знаем, откуда, как и когда могут появиться экспортеры контрреволюции, и готовы встретить их подобающим образом.
И, наконец, последнее. Венгерскую трагедию нельзя понять до конца, если рассматривать события день в день, с 23 октября по 4 ноября, не оглядываясь назад, на то, что предшествовало этим событиям хотя бы в недалеком прошлом.
«КОЛИЗЕЙ»
Будапешт, 6 октября 1956 года.
Хмурый, очень ветреный день. Тяжелые тучи. Дунай вздулся от больших дождей, стал таким же темным, недобрым, как и небо. Буда — правобережная часть города с ее королевским дворцом, Замковой горой, Рыбацким бастионом, собором Матьяша — еле проглядывалась сквозь грязно-серый клочковатый туман и густой мелкий дождь. Ветер срывал рыжеватую листву с деревьев Кёрута, кольцевых бульваров, покрывал асфальт и брусчатку глянцевитой, скользкой, как лед, пленкой. Тяжелые, пропитанные влагой черные полотнища спускались с каждого дома, от верхних этажей до самого тротуара. Печальные стяги в окнах магазинов, у театральных подъездов, на трамвайных вагонах. Скорбные людские потоки медленно текут по улице Ракоци, Петефи, по проспектам Ленина, Ференца и Дожа. Идут в одну сторону, к Керепешскому кладбищу, к мавзолею Кошута.
