Виталий Трубин - Теплое крыльцо

— Может, это потому, что у тебя неприятности? — растерянно спросил Иван.

— А с чего ты взял, что у меня неприятности? — встревожился отец.

— Кажется… — Иван спрятал лицо за ветку малины.

— Кажется, — повторил отец, подумал: «Резковато я с ним», — и сразу вспомнил аварию. Он, дежурный по станции, пустил порожний состав на занятый путь, потому что составитель с маневровым электровозом и восемью вагонами должен был остановиться на «северной вытяжке», а остановился на «седьмой малой», то есть не доехал. Стрелочница же, давно знакомая Челядину женщина, не посмотрев внимательно, доложила, что маневровый проехал в вытяжку, и Челядин заказал маршрут порожнего, и этот состав срезал четыре вагона у маневрового. За это пуще других наказали его, дежурного, чтобы не жмурился, не ленился проверить. И теперь надо рассказать обо всем сыну, но так, чтобы Иван не думал, что отец себя выгораживает: дескать, пострадал невинно, доверился. Конечно, можно и не говорить, но мальчишки во дворе такие быстроглазые, кто-нибудь дома услышит, что хваленого Михаила Челядина за аварию по головке не погладили, и скажет: «Ванька, с твоим отцом то-то и то-то!» — да еще надумает, а сыну — рана.

Малину брали, не отдыхая, и через час сосредоточенной, молчаливой работы Иван сказал:

— Пап, расскажи мне о своих. Я о них мало знаю.

— А что рассказывать… Работали всю жизнь, — спокойно ответил отец.

— Когда умер дед Павел, вы меня отвели на Битевскую, к маминой маме?

— Да… — Отец вопросительно глядел на сына. — Мы тебя отвели к бабушке.

— Но я вернулся.

— Тебе было пять лет. Ты не мог вернуться. Ты бы не нашел дорогу.

— Я пришел, когда все кончилось. У подъезда стояли две накрытые черно-синим ковром табуретки, и я убежал. Помню, было лето, жаркое.

— Ты путаешь. Дед Павел умер зимой, в декабре.

— Но табуретки были накрыты ковром? Я потом долго боялся их, как тех фотографий.

— Каких?

— Где бабушка Евдокия и дед Павел в гробу. Я думал, если долго глядеть на них, у нас еще кто-то умрет. Теперь я так не думаю.

Иван вспомнил, как он, затаив дыхание, собрал все бывшие в доме похоронные фотографии в черный пакет и спрятал его далеко в шкаф. И после Иван долго не вспоминал, где лежат фотографии, а сейчас вспомнил с мгновенным испугом.

Когда малину собрали, отец довольно сказал:

— Быстро управились.

Они умылись под краном над закопанной в земле бочкой, зашли на веранду.

— Я вздремну, — снимая майку, устало сказал отец, — а ты займись своим делом, но в лес не ходи. Отдохну, погреб оглянем.

— Что там?

— Кое-где доски подгнили, перестелем. Погреб обложим кирпичом, цементом зальем. Работы на несколько дней. Прежний хозяин дачи был ленивый мужик.

Иван сидел на диване, слушая, как вздыхает отец, и думал, что он не похож на себя прежнего: нервничает, подсмеивается: «Землю не любишь». Я никогда и не думал: люблю ее или нет. Хожу по ней, да и все.

— Нет, не могу уснуть, — недовольно сказал отец, и, с шумом надев ботинки, он вышел из комнаты, сел на диван — непричесанный, с сонным лицом.

— Не устал?

— Ягоды снимать — не работа, — с деланным равнодушием ответил сын.

— Ну и ладно. Теперь погреб смотреть.

— Давай! — Иван с готовностью встал.

— Оденемся потеплее.

Когда Иван надел потрепанный железнодорожный китель, забрызганные красной краской штаны и стоптанные зимние башмаки, отец большим гнутым гвоздем поднял короткие вместе сбитые доски, и открылась западня, из которой дунуло черным подземным холодом. Отец спустился по лестнице, сказал измененным голосом:

— Сюда.

Сыро, мрачновато скрипнула лестница. Иван встал на темно-желтый влажный песок. Подпол был неглубоким: отец гнул голову, сын стоял во весь рост.

— Да, принеси лопату, ведро и веревку, — сказал отец. — Я стану копать, насыпать землю в ведро, а ты поднимай ее на поверхность.

— Ведро очень маленькое. Лучше я покопаю.

— Нет. Еще простудишься.

— Ну что же… — Иван вылез из ямы, но, вспомнив, что отец не спал ночью, сказал:

— Потом сменимся, чтоб все по-честному.

Отец глуховато буркнул в ответ:

— Ладно, — и добавил: — Лестницу вытащи. Мешает.

Земля была тяжелой, но Иван, занятый мыслями, легко поднимал ведро за ведром, думая: «Отец не заснул, потому что волнуется. Что же случилось?..»

Иван в сердцах бросил веревку, принес с улицы лестницу, опустил в погреб.

— Ты чего? — равнодушно спросил отец.

— Иди наверх! Моя очередь.

Молча поглядев на сына, отец отдал лопату и послушно вылез из ямы.

Иван присел на корточки, огляделся: погреб был не обшит досками, земля мрачновато-тускло светилась.

— Долго тебя ждать? — нетерпеливо позвал отец.

Иван копал землю на полштыка и думал: «Если по-честному, отец не виноват в аварии…»

Ожидая, пока сын насыплет землю в ведро, отец тоже думал: «А если бы в поваленных вагонах были люди?» За тридцать лет работы на транспорте он видел только одно большое крушение, еще до войны, когда состав с углем врезался в хвост воинскому эшелону и несколько вагонов были раздавлены. В грохоте и шуме, в огне пожара, ездивший тогда кондуктором — его состав стоял на соседнем пути, — он бросился к раненым и видел, как начальник эшелона, потеряв от ужаса голову, бледный, с трясущимся подбородком, с револьвером в руке, подбежал к смявшему вагоны паровозу и отчаянно закричал:

— Где машинист? Застрелю!

В окне паровозной будки показался старик-машинист с окровавленным лицом. Поглядев на поднявшего оружие, он отворотил кожаную, закопченную куртку — на груди огненно блеснул орден Ленина.

— Стреляй! Я машинист! — страшно сказал старик.

И начальник эшелона смятенно опустил револьвер. Как выяснилось, стрелочник неверно перевел стрелку.

Через полчаса отец спустился в погреб и сказал сыну, что будет лучше, если они вдвоем поработают: сняв землю, накидают ее в угол, а вытаскают потом.

Им не было тесно. Лопаты легко резали землю, через западню немного сквозило. Работа спорилась, и скоро отцу стало нравиться, как сын привычно держит лопату, как он хорошо, без напряжения дышит. Иван больше не хмурился, вот он улыбнулся своим мыслям, и отец, подумав, что сын, если взялся за дело, никогда не работает по конец рук, передумал говорить ему про аварию.

На другой день Иван слонялся по пустому двору. Отец с мамой, когда он спал, ушли на работу; друзья были в разъездах: Баженов в Челябинске, Каргапольцев в пионерлагере. Иван сел на скамейку, вспомнил вчерашнее и представил, как отец в черном кителе, с желтым флажком в руке едет на подножке сортируемого вагона, кругом тесная паутина железнодорожных путей, ждут свободной дороги готовые к отправлению поезда. Отец теперь дежурный по парку, с прежней работы его сняли — это Иван после возвращения с дачи узнал от матери и не удивился, но за отца было обидно. О его работе Иван никогда раньше серьезно не думал: вся рабочая жизнь отца была, как за тридевять земель — обыкновенная, незаметная, идущая сама собой. Только сейчас Иван понял, что работа железнодорожника без дисциплины никак не возможна. «Вот почему он так возмущался, — думал Иван, — когда я не держал слова». Отец работал то в день, то в ночь, а Иван был у него на рабочем месте всего два раза: отец включал и выключал рацию, говорил по телефонам, к нему без конца заходили солидные люди, что-то просили; и сыну в голову не шло, что отец мог ошибаться, переживать; за рабочим столом, на подножке вагона он оставался каменно-спокойным, в его узких, карих, глубоко запрятанных глазах не бывало смятения, но последнюю неделю отец плохо спал, работал в саду и на станции с мрачным ожесточением. Теперь Иван знал, что отца сняли с дежурных по станции — на этой работе он побыл меньше года — и вернули дежурным в парк; и он подумал, что отцу теперь кажется — все думают про аварию, говорят: «Челядин Михаил — плохой работник». Иван представил, как невыносимо отцу, и на душе стало больнее, чем вчера вечером, когда он подступил к матери: «Расскажи, что с папкой? Я ведь знаю, ты мне утром не все рассказала!» На что мать ответила: «Отца сняли. Трудно ему. Кто его, родного, поддержит, если не мы».

Иван в синей рубашке и защитного цвета техасах сидел на скамейке под двумя не закрывающими от солнца молодыми березами. Его морозило. «Не заболел ли я? — думал он, не понимая, почему холодно на солнечном месте. — Что со мной? Я не мог заболеть, я уже год не болел. Мне жалко отца. Он всегда работает. Завтра снова собирается погреб чинить, но это завтра, весь день впереди, а я на скамейке сижу».

Иван встал, оглядел готовые на слом ветхие, разваливающиеся сараи и быстро пошел со двора.

Скоро он был в электричке, мелькнуло за окном озеро, а другое Иван не успел заметить. Электричка с пронзительным, тоскующим криком ворвалась в лес, и с близких к путям тополей и берез сорвалось воронье, заколдованно, не махая крыльями, полетело вровень с вагонами.