Александр Авдеенко - Я люблю
«Я не знаю, кто ты, пока не увижу, как работаешь», — говорил Антоныч каждому коммунару. Не верил ни хвастливым речам, ни слезам. «Труд, — говорил он, — выводит человека на чистую воду».
Поумнел я. Вот так всегда бывает, когда на помощь призываю Антоныча. Не оставляет он меня и теперь, удаленный за тысячи километров от Магнитки.
Сорвался я с того места, где стоял как вкопанный, и помчался к Ленке. Она торопливо поправила волосы, вытерла лицо платком, облизала губы. Зря прихорашивается. В любом виде, причесанная и лохматая, бывает ладной и пригожей. Морозное солнце и вьюжный ветер давным-давно, еще когда Ленка бегала со мной на лыжах, разделали ее лицо в цвет зари да так и оставили.
— Здравствуй, Саня. Почему взъерошенный?
Вот и верь после этого вековой мудрости: «В душу человека не заглянешь». Все видит, все чувствует моя Ленка.
Надо тревогу вывернуть наизнанку, посмеяться над собой.
— Здорово, чертяка напугал меня, — говорю я.
— Какой чертяка?
Я кивнул в ту сторону, где только что стоял нахальный наблюдатель.
— Сбежал. Трусливый ухажер!
Лицо Ленки вспыхнуло, покрылось каленой смуглостью и стало еще ярче.
— Брось разыгрывать, Саня!
С головой выдала себя, а на словах сопротивляется. Не смеет сознаться, что позволила любоваться собой чужому дяде. Эх!.. Мало ей моей любви, еще кого-то желает покорить.
Хочется мне сказать что-нибудь такое-разэтакое...
Красное, черное, белое, синее, желтое!..
Осадил на дно свинцовую муть, прокашлялся, говорю:
— Хлюст какой-то пялился на тебя целый час.
— Целый час?.. Ай-я-яй! Да как же ты вытерпел?
И рассмеялась. На литейном дворе, наверное, было слышно, как она хохотала. А я мрачно молчу. Кто же он? Откуда взялся? А не тот ли это молодец, которого она когда-то любила?.. Пропал и явился.
Вон куда меня занесло! Столько времени не придавал этой допотопной истории значения, а сейчас...
Стрелка часов подбирается к восьми ноль-ноль. Ленка вытирает фланелевым лоскутом стекла приборов и ехидничает:
— Чего, дурень, боишься? Мало тебя любят, да?
— Я боюсь? Что ты! Не родился еще такой, кто запугает!
Это уже совсем лишнее. Перед кем вздумал хорохориться? Поднимай, притворщик, руки, сдавайся!
Прогудел гудок.
Пришла сменщица. Ленка собрала свои пожитки, и мы выходим из кабины. Утро в разгаре. Воздух прозрачный, как родниковая струя: пей взахлеб, прохлаждайся, всматривайся в летние дали хоть до края земли.
Шагаем с Ленкой по солнечной долине доменного, по горячим путям, со шпалы на шпалу. Мою Двадцатку разыскиваем, разговариваем.
— Знаю я, Саня, как смотрят на меня эти... настырные. Ну и пусть. Ты всех и каждого застишь.
Ленка кажется мне теперь во сто раз лучше, чем минуту назад. От доброго чувства, от умного слова хорошеют и красавицы.
— Вечером увидимся? — Ответа она не ждет, уверена, что увидимся. — Ты ко мне прибежишь или я к тебе?
— Как хочешь.
— Ты! У нас сегодня перелом смены. В два опять выйду на работу. Буду ждать. Не задерживайся.
И она рассмеялась без всякой причины. Весело ей со мной. А мне с ней. Теперь только хорошо понимаю, какая сила скрывается в стихах Пушкина «Я помню чудное мгновенье». Вся моя жизнь с тобой, Лена, будет «чудным мгновением». Всегда ты будешь являться, «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».
Мимо нас пробежал паровоз Шестерка. Из окна высунулся чернявый машинист.
— Посмотри! — Я толкнул Лену. — Это он! Тот самый... наблюдатель.
Она внимательно смотрит вслед паровозу. Брови ее ломаются.
— Не веришь ни себе, ни мне? Эх, коханый ты мой!
Ленка хотела высмеять меня, а вместо этого приласкала.
Коханый! Любимый!
И я прямо тут, на горячих путях, на виду у всех, оставляю на губах Ленки печать коханого.
Не кончается наша с Ленкой короткая дорога: не можем найти Двадцатку. То ли она скрывается от нас, то ли мы от нее убегаем. Удивится напарник, проработавший весь вечер и всю ночь, что не сменил я его вовремя.
Прибавляю шаг.
Под шлаковыми желобами надо поискать Двадцатку. Идем через литейный двор. Пользуюсь всяким случаем, чтобы хоть краем глаза взглянуть на работу доменщиков. Свет чугунной плавки запал мне в душу с малых лет, с тех пор, как бегал к отцу на завод с краюхой хлеба и кастрюлькой борща, укутанной в старый пуховый платок.
Нет моего паровоза и под шлаковыми желобами.
Несемся, прыгаем по лестнице, минуя сразу две-три ступеньки, и сталкиваемся с Костей Шариковым. Серьезный он и тощий, длинношеий. Расклепан в длину за счет ширины. На такого девчата не заглядываются.
— Так вот, оказывается, чем ты занимаешься, Богатырева!.. Свиданничаешь!
Мы с Леной еле-еле сдерживаемся, чтобы не расхохотаться.
— А стенная газета? — вопрошает Шариков. — А дела ячейки? А ликвидация неграмотности среди союзной и беспартийной молодежи? А членские взносы? А трудовой заем?
Ленка еще теснее жмется ко мне, улыбается.
— С ночной иду. Отдохну часок-другой, а потом и за дела ячейки возьмусь. Бывай здоров, Костя! Рада была тебя видеть.
Попробуй разгневайся на такую!
Потянула меня за руку, прошумела мимо Шарикова.
Эх, Костя! Стоять бы тебе на обочине дороги вот этаким манером, в виде столба. Ни на что другое не способен человек, не сочувствующий любви.
За будкой стрелочника мы расстаемся с Ленкой. Она спешит домой, а я стою на щебенке железнодорожного полотна и провожаю ее взглядом. Сердце мое рвется вслед за ней. Тонюсенькая, с лебединой шейкой дивчина, а такая сильная, магнитная!
Ленка взбегает по крутому откосу на бугор, оборачивается, машет мне и пропадает в лощине, как за краем земли. Настоящее мимолетное видение.
Вздохнул я и побрел назад. Иду, оглядываюсь по сторонам, ищу Двадцатку. Куда запропастилась?
На деревянных ступеньках будки сидит смуглая, как цыганка, с дутыми сережками в ушах, стрелочница. Она почему-то строго смотрит на меня своими большущими глазами.
— Ты что такая гневливая, Ася? Недоспала?
— Угадал! Тебя во сне видела. Хочешь, расскажу? Ну, чего раскраснелся? Бабьих снов застыдился?
— Ася, ты мою машину не видела?
Она метнула на меня злобный взгляд, отвернулась.
— Ищи ветра в поле. Погнали твою любовь на сортировочную, оттуда вытурят на Магнит-гору. Догоняй!
Свежий ветер, первый ветер тихого, пригожего июньского утра, ворвался в железнодорожную выемку, подхватил графитную пыль домен, отвернул угол газеты, приклеенной к будке. Вчерашняя, «Труд». Доставлена из Москвы самолетом. На первой странице огромные, жирные буквы: «Чистка партии — выражение большевистской самокритики».
Чуть пониже и помельче еще один заголовок: «Мобилизуем широкие массы трудящихся на активное участие в чистке».
Пробежал глазами, с пятого на десятое, речь секретаря ЦК ВКП(б) на активе московской организации. Дома прочту внимательно. Здорово это — очередная чистка! Богатыри телом и душою — потому и очищаем партийные ряды от всякой шушеры, соскабливаем с себя ржавчину, лишайник, ракушку и накипь. Перед всем честным народом испытываем друг друга на прочность. Чистка партии — это праздник коммунистов и двенадцатый час примазавшихся. Трепещите, двурушники, карьеристы, бюрократы!
Тут же в углу напечатано: «...Центральный Комитет ВКП(б) особо приветствует ударников и ударниц Тракторостроя, вынесших на своих плечах наиболее трудные работы по строительству завода... Челябинский тракторный завод призван служить основной силой технического переворота в земледелии». Великие слова! Ну и день! Лапотная Россия, страна лучины и сохи, бездорожья, ребрастых сивок-бурок, начинает выпускать гусеничный, многосильный, равный лошадиному табуну, трактор. Не штуками, не дюжинами, не сотнями, а десятками тысяч в год. Весенний грозовой гул покатится по нашей земле. Тракторы челябинские, а металл магнитогорский. Здорово!
— Читала? — спрашиваю я Асю.
— Хочешь мобилизовать на активное участие? — смеется она и шуршит твердыми, каленого ситца юбками.
— Мобилизуем, дай срок! — говорю я дружелюбно, но без улыбки. — Будь здорова, Ася.
— Постой, Шурочка, я хочу спросить... Ты партейный?
— Да, коммунист.
— И тебя поставят перед комиссией?
— Все должны пройти чистку.
— Зачем же тебя мыть и драить, когда ты и так чистый, как облупленное яичко?
Вот, поговорили. Я с ней серьезно, а она, балабошка...
— Скатертью дорога, кудрявый! Спасибочко, проведал сиротинку, обрадовал.
И голосисто, будто на деревенской вечерней улице, пропела:
Днем и ночью я страдаюПо тебе, зазнобушка!К сердцу думой прижимаюЯ свово воробушка.
Провалиться бы мне, оглохнуть!.. Слава богу, вроде никого нет вокруг. Кулаками размахивал, допытывался, кто посмел заглядываться на мою любимую, — и на тебе, сам в ухажеры попал!
Глава вторая
