Михаил Щукин - Имя для сына
— Ребятки! Навались! Первая полоса пустая. Дружненько! Каждый по информации!
Андрей сел за телефон. В одном из колхозов должны были выполнить годовой план по сдаче молока, туда он первым делом и позвонил. Через полчаса, когда уже написал информацию, открылась дверь, и в кабинете появился Рябушкин, заведующий отделом писем, где Андрей числился литсотрудником. Он стянул с головы лохматую шапку, протер отпотевшие с мороза толстые стекла очков и глянул на часы.
— Кажется, не опоздал. Приказ по первой полосе, как я понимаю, отдан. Тороплюсь исполнить.
Скинул шубу, такую же лохматую, как шапка, и, лишившись шубы и шапки, словно уменьшился в росте. Невысокий, худенький, чуть сгорбленный, с маленьким худым личиком, Рябушкин напоминал взъерошенного задиристого воробья, только что потрепанного в драке.
— Телефон свободен? Начнем трудиться.
Рябушкин все делал быстро, легко: крутил телефонный диск, рассказывал Андрею свежий анекдот, смеялся, но, дозвонившись, тут же обрывал смех и разговаривал серьезным голосом, быстро записывал на листке своим неразборчивым, раздерганным почерком цифры и фамилии. Положил трубку, повернулся к Андрею.
— И последний анекдот.
Но рассказать не успел. Их прервал редактор. Павел Павлович Савватеев, прозванный за свой норовистый характер и упрямство Пыл Пылычем, хмуро поздоровался, откинул назад совершенно седые, но все еще густые к его шестидесяти годам волосы и веером раскинул перед Рябушкиным машинописные страницы.
Он ничего в них не подчеркнул, как обычно, не оставил на полях птичек.
— Не пойдет.
— Почему? Почему не пойдет? — Рябушкин легко вскочил со стула и повернулся спиной к подоконнику, упираясь в него руками. — Объясните.
— Ты прекрасно знаешь.
— Нет, вы объясните!
— Не буду я ничего объяснять. Одно тебе, Рябушкин, скажу — вижу я тебя насквозь. Понимаешь — насквозь. Отсюда все и вытекает.
Савватеев ушел, а Рябушкин сердито перекинул через стол листки.
— Вот как, Андрюша, писать в наших условиях критику. Дальше корзины она не идет. Ты почитай, тут каждое слово правда.
Андрей прочитал. Рябушкин писал, что в трех совхозах большие приписки в строительстве, переплачивают деньги шабашникам, что местная ПМК[1] регулярно заваливает план. Особенно досталось ее начальнику Авдотьину. Прочитал и недоуменно развел руками:
— Что-то непонятно. Похлестче печатали.
— В том и дело, что печатали-то раньше, да все общо. А у меня конкретные фамилии. Ссориться старику уже не по силам.
— Ну ты брось, шеф не из трусливых.
— Был, Андрюшенька, был. Дело к пенсии. Вообще-то и мне скоро четыре десятка стукнет. Пора переходить на лирику: «Рано утром, — Рябушкин встал, из-за стола и торжественно развел руки, — когда еще рассвет не занялся над селом, знакомой тропинкой, по хрустящему снегу Марья Ивановна идет на ферму…» Прекрасно и хорошо — никого не колышет.
Андрей засмеялся. Рябушкин никогда не писал о «знакомых тропинках», после его фельетонов в редакции разом взрывались все телефоны, но он никогда не терялся — спорил, отругивался и потом все начинал сначала.
— Пожалуй, мы не доживем до твоих тропинок.
— Все может быть, Андрюша. Еще вот так раза два по лбу вдарят…
По коридору снова зацокала острыми каблучками сапог Нина Сергеевна.
— Андрюша, где информация? Полосу надо сдавать.
— Несу, Нина Сергеевна, на машинку несу.
— Медленно, мальчики, медленно работаем. Резину тянем!
Андрей схватил листок со своей информацией, вышел из кабинета и, выходя, увидел — Рябушкин, поджав и без того тонкие губы, комкает и рвет рукопись статьи.
После обеда собрались в редакторский кабинет на планерку. Андрей зашел первым и занял свое обычное место в углу за длинным полированным столом. Ему доставляло удовольствие смотреть, как заходят другие.
Вот, стукнув дверью, быстро, словно впрыгнул, в кабинете появился Рябушкин, кинул на стол тонкий измятый блокнот, сел, дернул плечами и, глянув на Савватеева, отвернулся к окну. Дверь отворилась медленно, широко, и через порог неторопливо перешагнул замредактора Владимир Семенович Травников. Замом Владимир Семенович работал уже двадцать лет, и редакцию без него невозможно даже представить. Был он очень высокого роста, носил коротковатые брюки и сорок пятого размера ботинки на толстой бесшумной подошве. Он осторожно ходил, мягко и неслышно ставя ступни, осторожно здоровался, подавая длинную слабую руку, осторожно разговаривал, подолгу подбирая слова и заполняя паузы протяжным «э-э-э», поэтому, когда он начинал рассказывать какую-нибудь историю, все маялись, дожидаясь ее конца.
Владимир Семенович сел за стол, положил перед собой толстый, в кожаном переплете, еженедельник и старую ручку с вечным пером.
Нина Сергеевна расстелила перед Савватеевым на столе макет и стала показывать, где какие материалы. Нина Сергеевна всегда торопилась, всегда спешила, и ей некогда было на себя глянуть. Жиденькие, крашеные-перекрашеные волосы растрепались, руки измазаны в типографской краске, где-то шоркнулась об стенку, и теперь сзади на черной юбке белело пятно. Мужчины улыбались и отводили взгляды, подсказать, чтобы отряхнулась, было как-то неудобно. Ничего, забежит после планерки в типографию или в корректорскую, там женщины подскажут.
Последним пришел завсельхозотделом Косихин. Молчаливый, с вечно хмурым взглядом. До редакции, куда его перетащил Савватеев, Косихин работал агрономом, и здесь, на новом месте, он все делал, как на поле, по-крестьянски обстоятельно и неторопливо.
— Все собрались, мальчики? Давайте начинать. — Нина Сергеевна отпорхнула от редакторского стола и примостилась за общим. — Субботний номер. Вторая полоса вся. На третьей… на третьей… Рябушкин, а где ваш материал по ПМК?
— Мой материал, Нина Сергеевна, в корзине. Да-да, в примитивной проволочной корзине, куда плюют и бросают окурки.
— А можно без ваших вечных шуточек?
— Я завернул статью, — спокойно сказал Савватеев. — Не пойдет.
— А, ну тогда ладно. Я что-нибудь найду. Тут запас еще есть.
Номера на следующую неделю планировали и утрясали долго. Потом Савватеев разносил Нину Сергеевну за ошибку в сегодняшнем номере, наконец утих, закурил и совсем успокоился.
— Хватит, наговорились, работать пора. У кого вопросы?
— Мне надо завтра в Полевское съездить, с письмом разобраться, — официальным голосом и стараясь не смотреть на редактора, сказал Рябушкин.
— Какое письмо?
— От механизатора, Самошкин фамилия. По райпо.
— Письмо отдай Агарину. Он поедет.
— По всем статьям попал я, Павел Павлович, в вашу немилость. Куда мне теперь, «зноем палимому»?
Савватеев, дымя «беломориной», неопределенно махнул рукой — мол, иди куда хочешь.
— Спасибо и на этом. — Рябушкин нахохлился и замолчал.
— Все свободны. Агарин, останься.
Когда все, кроме Андрея, вышли, Савватеев потряс крупной седой головой, потер лоб и поморщился. Редактор молчал, и Андрей ждал, когда он заговорит.
Молчание затянулось. Наконец Савватеев, словно очнувшись, поднял глаза. Они были усталыми и грустными.
— Там письмо от Самошкина. Ты повнимательней, поподробней с мужиком поговори. Мудрят наши торгаши чего-то.
— Павел Павлович, у Рябушкина лучше бы получилось, чем у меня.
Савватеев снова надолго замолчал, и Андрей не решился нарушить это молчание вопросом. А хотелось ему спросить: что происходит между редактором и Рябушкиным? Домыслы о пенсии и о желании тихой жизни он откидывал сразу. Не лезет ни в какие ворота. Не такой он человек, Пыл Пылыч.
Крутоярово — не город, не деревня, так, среднее что-то. Многие знакомы, все, однако, друг друга не знают. Но есть свои знаменитости, которых знает каждый. Таким был и редактор районки. То ли он сам гнал коней, то ли судьба их подстегивала, но казалось, что Пыл Пылыч всегда торопился, боясь опоздать… В пятнадцать лет — лесоруб, стахановец, в восемнадцать — секретарь райкома комсомола, в двадцать — командир разведроты, в двадцать пять — председатель райисполкома, в двадцать семь — студент. Были еще и другие должности. В начале шестидесятых за статью, которая шла вразрез с официальной линией, он был исключен из партии, снят с редакторов и работал в Крутояровском леспромхозе простым лесорубом. Потом времена изменились, Савватееву вернули партийный билет и снова назначили редактором.
Все это Андрей хорошо знал и всегда любил Пыл Пылыча, с самого первого дня работы в редакции. Поэтому и не мог согласиться со словами Рябушкина. Не принимала их душа.
— Значит, говоришь, у Рябушкина лучше бы получилось… Видишь ли, Андрей, важно не только как писать, но и с какой душой. Вот все, что я тебе могу сказать. Ты должен сам во всем разобраться и сам все понять. Не хочу я тебе свое мнение вколачивать. Как говорится, иди и гляди. Ну, давай двигай.
