Владимир Санги - У истока
Самка плывёт тихо-тихо, выбирает место для своих икринок. Со стороны к ней подплыл длинный самец. На него набрасывается самец с израненным брюхом, хватает огромной пастью. Тот стрелой пролетает вверх по течению, а израненный возвращается к своей самке. Она не спеша выбирает место. Самец торопит её, тычет крючковатым носом, кусает. Самка ускальзывает от его острых зубов.
Но вот она остановилась. Прижалась к гальке. Плавниками щупает дно. Место ей понравилось. Хвостом ударила в гальку. Течение потянуло, как пыль, поднятый ил. Под самкой образовалась лунка. Самка замерла, застыла. Лишь хвост подёргивается нервно. И вот в ямку золотистой струёй потекла икра!
Струя! Ещё струя! В каждой икринке играло по солнцу. А икринок — сотни. Вода, казалось, до упругости пропиталась солнцем. И рыбы плавали в солнце.
Сердце Полуна затрепетало в груди, забилось сильно, радостно. Он видит начало жизни! Вот они, тысячи будущих кетин! Самец нетерпеливо вился вокруг, устрашающе разевая пасть, предупреждая других самцов. Наконец, вяло вильнув хвостом, самка отодвинулась в сторону. Самец стремительно занял её место. Белое мутное облачко закрыло искрящуюся икру. Затем самец принялся бить хвостом по дну, заботливо загрёб ямку — колыбель своих потомков.
А кругом и рядом сотни таких же пар совершали великое дело продолжения рода. А после стояли над бугорками гальки, охраняли их, обессиливали и здесь же умирали. Их дряблые тела выносило на берег течение.
«Вы можете спокойно умирать, — думал старик, — вы совершили самое важное в своей жизни — оставили после себя жизнь».
Полун попятился назад, тихо отошёл от нерестилища и направился дальше, вверх. В километре от этого места — второе нерестилище. Как там дела?
Уже издали тонкий слух таёжника уловил тревожные всплески воды на нерестилище. Кто там — медведь? Полун зарядил ружьё жаканом. Быстрыми, но мягкими шагами подошёл к кустам и осторожно выглянул из-за них.
То, что увидел старик, настолько поразило его, что он чуть не крикнул: «Ыйка!» [2]
Человек в длинных резиновых сапогах стоял по колено в реке, ловкими ударами остроги бил лососей и выбрасывал их на берег. Там лежало уже несколько десятков рыбин. У некоторых вспороты животы. Рядом стояла бочка.
«Заготовляет икру», — будто острым ударило в сердце Полуна.
Человек метнул острогу в проплывающую рыбину и поднял её, трепещущую, над водой. Из рваной раны, сверкая кровавыми слезинками, стекала упругая икра.
Полун узнал в браконьере Серёгу. Того самого Серёгу, который некоторое время жил на берегу Тыми. Серёга приехал на Сахалин по вербовке. Работал трактористом. У нивхов научился солить икру. Днём работал в поле, а по ночам ловил кету. Добычу продавал.
Полун уже имел с ним неприятную встречу. В прошлую осень старый охотник возвращался со своего участка, где разбрасывал приваду. На этом самом нерестилище он неожиданно наткнулся на Серёгу, который точно так же заготовлял икру. Тогда Серёга поставил кружку водки и взял с него слово никому не говорить.
Вскоре Серёга исчез. Говорили, что он уехал куда-то на материк.
Сейчас он в сапогах стоял на нерестилище.
Почувствовав пристальный взгляд Полуна, Серёга резко обернулся. В его глазах вспыхнул страх: незнакомый человек стоял, опираясь на ружьё. Но тут же страх как рукой сняло. Глаза Серёги засияли, будто луна, с которой сошло облачко.
— Ах, это ты, Полун! Чего ты уставился на меня?
Полун не двинулся с места. Его взгляд, наверное, был страшен, потому что Серёга перестал улыбаться. Сдерживая волнение, браконьер, не торопясь, вышел на берег.
— Подойди сюда, — голос Серёги срывался.
Полун не шелохнулся.
— Ну, иди же ко мне! Утро холодное… У меня есть, чем согреться. — Браконьер хищно, по-рысьи, улыбнулся и положил перед собой длинный окровавленный нож.
— Вот что, — старательно выговаривая слова, сказал Полун. — Уходи отсюда! И не вздумай возвращаться. Если хоть раз твоя нога ступит на эти угодья, я убью тебя. Выслежу, как медведя, и убью. Ни один шатун-разбойник ещё не ушёл от меня. Уходи!
Это был последний случай браконьерства. Теперь на всех нерестилищах стоял покой.
Окончился нерест. Сородичи не узнавали в Полуне прежнего Кэвонга. Он стал общительным, заходил к односельчанам. Полун, казалось, помолодел. Даже спина его стала выпрямляться. Чувствовалось, гнетущие старика мысли ушли в забытье.
Прошёл сезон дороги. Зима вступила в свои права. Многие охотники уже сдавали пушнину. А Полун только закончил приготовления к охоте. Скорей в тайгу! Туда, где стоят вековые ели со снежными воротниками, где даже сильный ветер не в силах пробиться сквозь тайгу, и о нём догадываешься только по шуму верхушек елей. Туда, где осторожный соболь оставил на свежем снегу отпечатки мягких лапок.
Широкие, упругие охотничьи лыжи — энь, — подбитые снизу нерпичьим мехом, легко скользят по рыхлому снегу. Полун вышел к большому озеру, соединённому с рекой Тыми протокой. Чтобы не делать большого крюка, охотник решил перейти озеро поперёк.
Снял лыжи, привязал к ним бечёвку и потащил за собой. Вода у берега замёрзла наплывами. Но дальше пошёл чистый, ровный лёд. Сквозь него на жёлтом песчаном дне виднелись островки водорослей.
Вдруг что-то живое шевельнулось подо льдом. Живое и страшное. Дрожь холодной волной прошла по всему телу. Волосы вздыбились, приподняли шапку. Кто это, как тень, движется по дну? Не водяной ли подкараулил Полуна? Старик напряжённо сощурил щёлки-глаза, силясь разглядеть, кто там, подо льдом. Большое и тёмное приближалось. Вот оно обрело форму рыбы. Да это же кета! Огромный, сгробившийся самец с кроваво-бурыми полосами на боках. Он медленно, будто находясь в глубоком раздумье, подплыл под самые ноги старика. Полун опустился на четвереньки и стал разглядывать рыбину.
Странно! Все лососи, отметав икру, давно умерли. А этот жив. На боках у него рубцы — раны — свидетельство трудных дорог из океана в верховья рек; жабры выцвели, пообтрепались, и из них, как космы бороды, свисают зелёные водоросли.
«Лосось не выбросил молоки, — подумал старик, — не оставил после себя потомства; и курн наказал его долгой, одинокой, бесполезной жизнью. Будет он теперь пугать своим страшным видом рыбное население озера…»
Полуну стало жаль лосося. Он прекратил бы страдания несчастной рыбы. Но как это сделать? Между рыбой и человеком лежит толстый лёд. Глаза старого охотника, всю жизнь прожившего холостяком, затуманились.
— Ты-то почему остался бобылём? — спросил старик лосося.
Омертвевшие глаза рыбины, преломляясь сквозь воду и лёд, становились всё больше и больше. Старик видел теперь только два огромных рыбьих глаза, и в них — тоску и укор.
Примечания
1
Конгр — западный ветер.
2
Ыйка — восклицание, выражающее испуг, крайнее удивление.
