Борис Полевой - Глубокий тыл
Он докурил цигарку до самых пальцев, концы которых уже пожелтели, прислюнил, достал из кармана кисет и последние оставшиеся табачные крошки ссыпал обратно. Машину крепко встряхнуло. Все присели, иные даже попадали на дно кузова. Усатый боец, продолжая стоять, снисходительно усмехаясь, смотрел на поднимавшихся ребят.
— Сочки… Пальбу-то настоящую, чай, только на охоте и слыхали.
Машина обгоняла пехотинцев, что цепочкой тянулись по обочинам, придерживая рукой винтовки, опережала артиллерийские упряжки, влекомые заиндевелыми конями, над крупами которых, как над прорубью, курился парок. С трудом вытаскивая валенки из снега, обочиной бежали телефонисты, оставлявшие на сверкающем насте едва заметную нитку провода. Натруженно тарахтя мотором, ломил по целине гусеничный трактор. Он тащил сколоченные из бревен сани, на которых вырисовывался под брезентом ворох какого-то военного добра… Несмотря на мороз, с раскрасневшихся лиц бежал пот — казалось, все, кто спешил в этот студеный день к городу, только что вышли из бани.
Огороды кончились, путь стал ровней. По рядкам обезглавленных или обгорелых деревьев, по телеграфным столбам да по печным трубам, торчащим из снега, можно было догадаться, что машина въехала на улицу пригорода. Самой улицы не было. Не было и тротуаров. По тропкам, протоптанным в снегу, все гуще и гуще шли раненые. Брели они в одиночку, группами, поддерживая друг друга. Женщина привстала и каждого из них встречала и провожала тревожным взглядом.
— Шо, гражданочка, чи сынок на фронте? — участливо спросил усатый.
— Муж, — тихо ответила женщина.
— Пехота-матушка?
— Сапер.
Раненые были уже не похожи на тех, какие бывали в дни отступлений. Не чувствовалось в них ни растерянности, ни подавленности. Даже сейчас вот, ковыляя с палочкой или неся на дощечке поврежденную руку, подвязанную к шее широким бинтом, они не лишились наступательного пыла, охотно отвечали на вопросы и сами живо интересовались окружающим.
— Ну, как там? — спрашивали их с машины.
— Потек, дьявол… Окружили — так сам потек. Уходит… Ну и дали же мы ему прикурить!
— Город сильно знищен? — интересовался усатый.
— Да уж поизмывался над ним Гитлер.
— Что ж, усё освободили?
— Не беспокойся, и тебе работы хватит… За речкой зацепился. Стреляет, собака, дыхнуть не дает.
— Эй, куда под технику прешь! С дороги, марш, марш, марш…
— Мне бы сойти тут, — робко сказала женщина, когда машина, выбежав на набережную Волги, свернула влево.
— Момент, — сказал усатый и застучал по кабине.
Опять пискнули тормоза, и машину поволокло юзом, опять из дверцы торопливо высунулась круглая голова шофера и опасливо вскинулась вверх.
— Тю, друг, больно ты слабонервный, — улыбнулся усатый. — Гражданку вот приземлить надо… Счастливого пути.
Женщина вылезла из кузова и побрела вдоль берега Волги, где, позабыв о правилах противовоздушной маскировки, густо шли наступающие части. Гордость города — красавец мост был взорван. Его центральный пролет свисал вниз, как оборванное кружево. Но саперы уже наметили вехами ледовую переправу. Наступающие, изгибаясь змейкой, пересекали реку и исчезали меж окутанных дымом развалин. Чтобы сократить путь, женщина перешла реку наискось, забралась на крутой откос берега и сразу очутилась на площади.
Здесь стоял старинный, екатерининской поры дворец, превратившийся в советское время в музей. Теперь здание напоминало театральную декорацию, небрежно вынесенную со сцены и кое-как установленную во дворе; сквозь закопченные проемы окон виднелись заиндевевшие вершины парка. Тяжело было смотреть на это. Женщина отвернулась и вскрикнула от неожиданности: по всей площади, примыкавшей к дворцу, выстроились ровные шеренги крестов, одинаковых, аккуратных сосновых крестов, на которых умелая рука тщательно вывела фамилии, имена, даты смерти, а кое-где той же черной краской изобразила железный крест, или два, или три. Площадь была безлюдна. Лишь один человек виднелся на ней.
Это был пожилой боец в шинели третьего срока, рукав которой перехватывала красная повязка. Винтовка висела у него за спиной. Он держал красный флажок.
Пораженная зрелищем странного кладбища, где кресты стояли как войска на параде, женщина бросилась к этому что-то задумчиво рассматривавшему человеку. Он поднял морщинистое, иззябшее до синевы лицо и флажком указал на развороченную снарядом могилу. Ядовито рыжел на снегу мерзлый, разбросанный взрывом песок, а на дне воронки виднелись четыре пары босых ног с пальцами и пятками, будто вырезанными из слоновой кости.
— Хитер фриц, — с зябкой хрипотцой произнёс боец. — Видишь, под одним крестом четыре жильца… Довоевались.
И вдруг неожиданно отчаянным прыжком боец сбил женщину с ног и сам повалился рядом. Послышался сверлящий свист. Что-то звучно лопнуло, посыпались щепки, застучали комья мерзлой земли.
— Лежи, бабка. Головы не поднимай, еще будет! — шептал солдат побелевшими губами, прижимая женщину к земле.
В воздухе снова засверлило. На этот раз взрывы раздались дальше, и в облаках белой и красной пыли стала оседать и, оседая, рассыпаться одна из сохранившихся стен дворца.
Потом мины перестали падать. Пыль осела. Но все еще ощутительно пахло битой штукатуркой, жженой гребенкой и горькой гарью пожара. Солдат поднялся. Снял рукавицу и стал обтирать ею казенную часть винтовки, отсыревшую в снегу.
— А ты, бабка, брысь отсюда, чтоб духу твово туг не было! Он переждет минут десять и опять класть будет. Пока молчит, ты аллюром три креста…
Солдат оглянулся и смолк, выпучив глаза на собеседницу. Она уже поднялась на ноги. Шаль сбилась у нее с головы. Перед изумленным регулировщиком стояла женщина в расцвете лет, с круглым лицом, с четкими полукружьями темных бровей, задорно вздернутым носом и яркими припухлыми губами. Волосы, завязанные сзади тяжелым полурассыпавшимся узлом, были у нее русые, а глаза карие, и они, эти глаза, хотя и взволнованные только что пережитым, явно зная свою силу, глядели на солдата смело и как будто даже насмешливо.
— Извиняюсь за бабку, гражданочка, — сказал регулировщик, козыряя. — А между прочим, все-таки ступайте, ступайте отсюда. И быстро.
— А там как? — спросила женщина, показывая в сторону, откуда летели мины.
— Части наши, еще в обед туда прорвались. Потом и танки прошли. Но вот видите…
Над головой что-то странно прошуршало. Женщина вопросительно посмотрела на собеседника.
— А это снаряд. Тяжелыми садит… Ступайте, ступайте, тут еще может такое…
И, будто в подтверждение его слов, три гулких взрыва, раздавшихся в отдалении, снова встряхнули землю.
2
Но женщина все-таки пошла за узенькую речку Тьму — туда, откуда неслись снаряды и мины. Заслышав в воздухе уже знакомый теперь свист, она бросалась в снег, пережидала взрыв, поднималась и снова шла. Что-то, что было сильнее страха, влекло ее вперед. Она почти бежала, не обращая внимания на провалы, зиявшие вместо домов, на оборванные провода, что, скрутившись штопором, тихо позванивали у израненных осколками столбов, на пожары, полыхавшие тут и там, на потоки военных машин, вдруг хлынувшие по пустым, безлюдным улицам.
Казалось, женщина ничего не замечала. Даже труп немецкого шофера, торчавший в дверцах разбитого грузовика, не задержал ее взгляда. Но вдруг она охнула и остановилась. Сквозь провалы выгоревшего здания, черневшего в конце улицы, ее глазам, расширившимся от ужаса и недоумения, открылось огромное странное поле. Тут, где она с детства привыкла видеть улицы старой прифабричной слободки, ряды маленьких деревянных домов, притаившихся среди садиков, расстилался покрытый невысокими холмиками пустырь, и на нем — казалось, без всякого порядка — разбросанные по одному, по два домики, да телеграфные столбы, да остовы обезглавленных деревьев… Взгляд женщины беспомощно метался меж уцелевшими зданиями, стараясь отыскать тот маленький с синими ставнями и резными наличниками домик, из которого она совсем еще недавно бежала в страшную, искромсанную ракетами и огнями разрывов ночь.
На знакомой остановке, увязнув по колено в глубоком сугробе, стоял трамвайный вагон с прицепом. Стенки его были иссечены осколками, стекла вылетели, внутрь набился снег. Теперь, определив свое местонахождение, женщина по едва обозначенной на снегу стежке дошла до уцелевшего дома. Отсюда до ее жилья оставалось пройти квартал. Но квартала не было. Он лишь угадывался по неясно вырисовывающимся в снегу холмикам. И дороги не было — всюду лежали сплошные нетоптаные сугробы. Увязая местами по колено, женщина дошла до ворот. Они стояли среди снежной равнины и никуда не вели. Ветер хлопал калиткой. Звучно гремел синий жестяной ящик «Для писем и газет». Женщина погладила рукой холодную жесть, попыталась закрыть калитку и по своим, уже заметаемым снегом следам побрела обратно. Теперь она еле плелась, будто там, у ворот, ей на плечи положили непосильный груз.
