Виктор Потанин - На вечерней заре
— За первый, маленький юбилей, друзья! — Но директора опять перебили:
— А мы уж поздравили нашу Елену Прекрасную. Не надо опаздывать…
— Так он же Адика встречал! — засмеялся Олег, и весь стол поддержал его дружным хохотом. И опять вверху долго звенело что-то печальное, нежное…
— В общем так, дорогие! Пейте, ешьте, закусывайте! Администрация разрешает… — Директор поднял рюмку и взглянул в пашу сторону: — За вас, Нина Сергеевна!
— Нет уж! Такую гадость не потребляем. Не тот разлив, не та пробка! Когда я училась в Москве, мы доставали «Золотое шампанское»…
— Молодцы москвичи!.. Золотое, серебряное… — Директор точно что-то вспомнил, запнулся, его круглые глаза излучали тепло и призывали к вниманию.
— А давайте подымем за женскую красоту! Только она — настоящее золото! — Он скосил спесиво глаза, сделал паузу, потом снова заговорил каким-то ленивым, растянутым голосом:
— Только красота спасет мир. Только вдумайтесь — кра-со-та!.. А ну-ка: чьи это слова? Чьи? — Он ловко, одним рывком поднял рюмку над головой. Даже не поднял, а точно выдернул ее из стола, как гвоздь.
— Так чьи же?.. Кто отгадает — даю отпуск без содержания!
— Во дает поваренок! — засмеялся тихо Олег, но на него взглянула в упор именинница, потом сама не удержалась и стала прыскать в ладонь.
— Вот вы и скажите, Елена Трофимовна. — Директор обиженно подергал нижней губой. Ему, видно, не понравилось ее легкомыслие. За столом стало тихо, и он опять повторил:
— Вот вы и скажите. Вам положено знать.
— За меня вон подруга скажет. — Именинница показала рукой на Нину Сергеевну. Та сразу чиркнула зажигалкой и закурила. Рука с сигареткой почему-то подрагивала, и рот тоже кривился нехорошо, точно все ей тут опостылели. И дымок она тоже выпускала сердито и с раздражением. Губы издавали торопливый звук: «пых, пых, пых…» Я насчитал восемь «пых», потом сбился со счета.
— Давай, Нина, посади их на место, а то обижают молодых да неопытных. Какой-то экзамен, понимаешь, устроили. — Именинница притворно вздохнула и опустила ресницы. — Нет, Нинка, я от тебя не отстану. Давай пособляй скоряя подруге, — она намеренно ломала слова, чтобы было смешнее, забористее. — А то ишь пристали ко мне, к бедной, к рыжей, к несчастной… — Она смешно швыркнула носом и достала платочек.
— Ух ты, печальная вдовушка! — улыбнулся Олег и подтолкнул меня в бок: смотри, мол, какие у нас кадры с натуры.
— А я не вдовушка! Ко мне вчера жених приезжал!
— Правда, что ли?! — оживилась Нина Сергеевна и раздавила о блюдечко сигарету. А именинница сразу нахмурилась.
— Дожила… Вот уж и не верит никто… — Она резко закинула голову и засмеялась нехорошо. Смех был такой горький, что я опустил глаза. Даже директор что-то заметил и медленно приподнялся.
— В общем так. Свои вопросы я убираю. Давайте просто выпьем и потанцуем. Прав я, Нина Сергеевна?
— Ну уж! — сказала она решительно и взяла сигарету. — Теперь мое слово, теперь я — Цицерон. Женщин мы с вами уважили, а теперь давайте чокнемся за мужскую красоту! Что за жизнь без мужчин…
— Далась им эта красота… — кто-то проворчал недовольно, и сразу повисла над столом неловкая тишина, но выручил всех Олег:
— А что, господа, давайте подымем за мужиков! У нас в деревне так поговаривали: мужику надо такую красоту, чтобы кони не боялись.
За столом кто-то фыркнул, и этот смешок точно сблизил всех и согрел. Сразу наклонились все над тарелками, и в эту минуту ожил магнитофон. Кто-то нажал на кнопку, — и запел Булат Окуджава. Не могу слушать его без слез. В горле все сжимается, закрывается, и вот уж нет дыханья, жизни нет, а кто поможет — да зачем помогать, и зачем нам все утешения, если уж другую песню начал певец и все печальней, глуше, все нежнее слова. Но это… Это — дорогая печаль. И если б мы были друзьями, если б просто даже знакомыми, я бы повез его в свою родную Заборку, я бы повез его с собой на луга. И хорошо бы, если б это случилось в мае, ранней-ранней весной. Но нет-нет, не случится… Не сбываются наши сны.
2
Пел Булат Окуджава, а я думал: как стану жить? И еще я думал о своей маленькой Кате, которую оставят с матерью, если будет развод… Но почему развод, почему же? И неужели работа для меня лучше дочери, лучше жены?.. Я слушал музыку, я страдал, волновался, вокруг меня стучали ножи и вилки, и от этого стука у меня мерзла спина. «Но почему, почему я здесь? В какой-то чужой, незнакомой компании, за чужим столом, на чужом пиру… Нет, дорогие мои, я вам — не слуга! Вот сейчас встану и хлопну дверью…» Но меня что-то удерживало. Может, кто-то околдовал меня, может, и музыка мучила — этот печальный певец. А вокруг все громче шумели и чокались, и я зажмурил глаза. Так прошло секунд пять — мне стало легче. Я попробовал совсем успокоиться и даже подвинул к себе салат — и вдруг заметил, что за мной наблюдают. На меня смотрела в упор Елена Прекрасная, под глазами у нее встали тени и почему-то сильно блестели зрачки. Наконец, не выдержала:
— А я вас знаю, не отпирайтесь. Вы в нашей газете помещали стихи…
Я засмеялся:
— Был, был грех, но я уже замолил…
— Господи-и, в такой-то Чухломе и стишки! — Нина Сергеевна посмотрела на меня осуждающе, потом перевела глаза на Елену:
— Нет, ты объясни… Это серьезно? А может, все врешь?.. В наше время писать стихи — надо рехнуться. Ни навару и ни товару.
— С тобой, Нинка, свяжись, дак… — начала именинница, но ее перебили:
— Нет, Елена, я знаю, что говорю. В Москве меня сводили с одним поэтом. Господи-и, он на хлеб у меня занимал…
— Может, пропился?
— Вот-вот, Елена, хорошо ты сказала. Как черту провела. А ты почему, дорогая, не ешь?
— Я бы поела, а что потом? Во мне и так сто килограмм. Меня от еды надо на веревках оттаскивать. Как начну, только вожжи натягивай…
— Ешь, питайся, Еленка. Когда и поесть, как не в тридцать лет. — И Нина Сергеевна протянула ей большую тарелку, где лежали соленые огурцы вперемежку с капустой.
— Однако нас уже на солененькое… — тихо сказал Олег, но его все услышали. Директор засмеялся тонким, дребезжащим смешком, а Нина Сергеевна сразу обиделась:
— Ты пошляк, Олег Николаевич!
— Спасибо, милая, я запомню.
— Да ладно уж, не пугай! Я с детства пугана-перепугана. О-о, донна Анна! И зачем только я сюда примотала?! Третий год живу, а только пьем и едим. Нет, милые, я скоро брошусь с того вон обрыва, — она показала рукой на окно.
— Ты, Нина, не бросишься. Ты сама упадешь… — Олег наклонился к ней близко-близко, к самому уху. — Давай лучше выпьем на брудершафт. — Он взял ее ладони и стал их целовать. Ему кто-то зааплодировал, а он уже подавал своей соседке большой кусок пирога.
— Ой, девочки, как угодил-то! — засмеялась Нина Сергеевна и протянула вперед обе руки. Она взяла пирог бережно, со значением, и долго держала тарелочку на весу. Глаза у ней переливались, блестели, как будто ждали какую-то радость — и вот дождались. Она откусила сразу много от пирога и не могла прожевать — закашлялась. Лицо стало, как помидор.
— Ой, Елена, постучи меня по спине!
Но именинница даже не пошевелилась. Нина Сергеевна погрозила ей пальцем:
— Я тебе, дорогая, припомню. — Она рассмеялась.
— Когда я училась в Москве, не могла пройти мимо кондитерской. Ох, бедная, как я тогда объедалася! Прямо пухла, как булка. — Она опять откусила от пирога.
— Нет, братцы-кролики! На чем его жарили?
— Терпи, Нина! — засмеялся Олег.
— Да, бог терпел и нам велел, но это ж колесная мазь?
— Привыкай… — тихо сказал Олег и опять улыбнулся. — Ты у нас, как Марья Волконская. Добровольно в Сибирь пошла.
— Вот именно — добровольно. А кого винить — поддалась демагогии. Распустила уши — поверила. — Она чиркнула зажигалкой, скривила губы. Сигарета у ней запуталась в пальцах, сломалась. Она сразу взяла другую. Но и эта сломалась. Табак покрошился на стол.
— Дай, Олежка, твою. Не могу раскурить.
— Доработалась — руки дрожат… — улыбнулся Олег и подал ей зажженную сигарету.
— Во-во! Неврастения, гипертония, скоро будет склероз. По ночам собак вижу. Всю ночь лают в ухо, а проснусь — никого… Нет, девочки, — анекдот. Если бы знала…
— Если бы молодость знала, если бы старость могла… — подговорился директор. Его глазки вспыхнули и потянулись вперед. — А ну-ко? Чьи это слова? Кто сказал?
— Мопассан!
— Нет, Олег Николаевич! У вас все с каким-то намеком… — Директор покачал головой и уткнулся в тарелку.
— Правильно! — поддержала его Нина Сергеевна. — Я сама ненавижу намеки… — Она еще хотела что-то добавить, но ее перебил Олег:
— Опоздала, Нина. Не в струю говоришь. Сходи нынче в театр, включи телевизор — там только намеки. Это подтекст называется, а бывает и второй план, даже третий, четвертый.
