Кирилл Голованов - Матросы Наркомпроса
В этом последнем плане перед нами произведение исторически достоверное, можно даже сказать, в какой-то мере документальное, открывающее еще одну страницу нашей жизни в самый канун великого испытания. Ее не назовешь эпохальной, эту страницу, — автор рассказывает нам историю всего лишь одного-единственного ученического коллектива, притом весьма специфического по своей природе. Но, вглядевшись попристальней, можно увидеть здесь нечто очень важное: процесс формирования высоких духовных качеств и, если угодно, повседневную черновую работу «лаборатории» воинского и гражданского подвига, к которому исподволь, незаметно готовят своих беспокойных и таких разных питомцев работники спецшколы.
«Наверное, не стоило бы писать книгу только для тех, кто сам прошел через все это, — пишет в издательство контр-адмирал Д. Э. Эрдман, познакомившийся с рукописью повести. — Книга обращена к нынешней молодежи, и я убежден, что повесть К. Голованова должна усилить интерес у нынешних 15 — 17-летних ребят к юности своих отцов и матерей. На этой основе в каждой семье может возникнуть серьезный разговор о любви к Родине, о верности долгу, об отношении к учебе, о настоящей, требовательной дружбе и многих дорогих для нас идейных и нравственных понятиях».
Думаю, что это сказано справедливо и верно.
Вс. Сурганов
Так я стоял, волной облит,
Под этот звон и гул
Вдали увидел корабли
И руки протянул {[1]}.
ГЛАВА 1. КАКОЙ ИЗ ТЕБЯ МОРЯК
— Кто последний? Я за вами! — привычной скороговоркой выпалил Димка Майдан и, вдруг оглядевшись, сообразил, что безнадежно опоздал. Очередь цепочкой вилась по вестибюлю, подпирала стены приемной. Димка вообще презирал очереди и, энергично работая локтями, ввинтился в толпу, продираясь поближе к заветной двери директорского кабинета.
— Очень торопишься? — спросили его откуда-то сверху. — Ты не в трамвае.
В этот момент Димка уставился на две ноги, которые оканчивались прорезиненными теннисками таких размеров, что они больше напоминали не обувь, а лодки, зашнурованные брезентовыми чехлами. Димка ощутил себя лилипутом в стране великанов, и его напор отчего-то увял. Ему ничего больше не оставалось, как вернуться в хвост очереди и терпеливо дожидаться решения своей судьбы.
Массивные стены старого здания «о восьми кирпичах» едва защищали от августовской жары. Духоту разгоняли газетами. Вернее, газетой — в руках у каждого как мандат мелькал один и тот же номер «Ленинградской правды» недельной давности. Тот самый номер, где на четвертой странице была напечатана информация — всего пять строчек — о начале приема заявлений. А Димка еще надеялся, что на заметку, может быть, не все обратят внимание. Но у газеты был слишком большой тираж.
Очередь негромко гудела разговорами, которые сливались в монотонный шум, как от трансформатора.
— Не мерзнешь? — спросил Димкин сосед у парня в синем морском кителе и настоящих суконных клешах.
— Форма! Просто привык, — мужественно ответил тот. Хотя на шерстяном кителе явственно обозначились влажные разводы, парень даже не расстегнул крючки стоячего глухого воротничка.
— А я испугался. Неужели, думаю, малярия? — не отставал мальчишка в выцветшей футболке. — Ты смотри, с малярией медкомиссия не пропустит.
— О своем здоровье думай! — обозлился «синий китель». — Мы еще посмотрим, кого не пропустят! — И в подтверждение своих слов он вытащил из нагрудного кармана какую-то бумажку с печатью и, не выпуская ее из рук, дал прочитать ближайшим соседям.
— У этого дядя в Кронштадте служит, капитан первого ранга, — с уважением разнеслось по очереди. — Чего такому бояться? Ходатайство и печать гербовая…
Аргумент был столь убедительным, что даже парень в футболке сбавил тон и спросил:
— На каком корабле он плавает?
— Не плавает, а ходит! — строго поправил племянник.
— Ну ходит. Может быть, мы с братом его в море встречали? Позавчера разошлись бортами с каким-то миноносцем.
— Ты? В море? — удивилась очередь. Внимание переключилось на «футболку». «Футболка» тряхнула модной косой челкой и стала с удовольствием рассказывать:
— У нас с братом собственный швертбот. Обшивка, ребра — все из красного дерева. А мачта лакированная. Мы выменяли его весной на рыбацкую лодку…
У Димки Майдана сжималось сердце… У него только табель и характеристика из школы, где сказано, что он «живой и любознательный ребенок». Учительница собиралась написать «шалун», но посмотрела в тоскливые Димкины глаза, махнула рукой и переправила на «живой». Нет у Майдана никого из родственников в моряках, вообще никого нет — только отчим и мачеха, не имеет он права щеголять красивыми морскими словами, которые так вкусно хрустят на зубах у соседа с косой челкой.
— Ну, пошли мы от Куоккалы на Лахту, домой, — между тем продолжала «футболка». — Брат сидел на руле, а я следил за парусами.
— На шкотах! — уточнил «синий китель» и как знающий человек заслужил уважительные взгляды публики.
— Брат как закричит: «Жорка, держись!» Тут началось такое…
Рассказывать дальше было опасно. Жорка помнил, как неотвратимо бежала навстречу шершавая полоса воды, как он растерялся и забыл размотать веревки с медной загогулины. А когда опомнился, они оба уже барахтались в воде.
— В общем, суток пять штормовали, — быстро закончил Жорка.
Но среди слушателей оказались ребята, которые кое в чем разбирались.
— Постой, постой, — удивился крупный мальчишка со значком «Юный моряк». — В Финском заливе пять суток? И шторма последнее время не было… Скажи уж прямо — перевернуло шквалом. Так?
— Оверкиль! — ехидно уточнил «синий китель».
Очередь заулыбалась. Проще всего было бы соврать, но Жорка не смог. Он медленно побагровел и признался:
— Выбросило на меляк у Лисьего носа…
Громче всех смеялся «синий китель»:
— Моряком еще не стал, а водички нахлебался. Нам таких «подмоченных» командиров не надо…
— Кому это «нам»? Тебе? Или дядюшке? — вступился за Жорку парень со значком. — Как говорят в Одессе, это «две большие разницы».
Жорка упрямо смотрел себе под ноги. Мать их встретила тогда со слезами. Отец был хмур, но ругаться не стал. Отец протянул Жорке свежую газету, ту самую «Ленинградскую правду», и сказал:
— Чем попусту тонуть, иди-ка, парень, учиться!
— Все равно его, хлюпика, не примут, — неожиданно запротестовал брат. Эти слова оглушили Жорку, как удар из-за угла.
— Примут, — с яростью он оглядел брата. — Вот увидишь, примут!
«Синий китель», сам того не подозревая, повторил обидные слова брата. И все смеялись.
Жорка решил было бросить все и выбежать на улицу, громко хлопнув дверью. Но тогда станет смеяться брат:
«А я что тебе говорил? Все равно сбежишь!»
От брата никуда не денешься. Он будет повторять это каждый день, возвращаясь из своей артиллерийской спецшколы, и жизнь вовсе станет невыносимой.
Выручил Жорку все тот же мальчишка со значком «Юный моряк».
— Будем знакомы, Донченко Антон, — сказал он, крепко стиснув Жоркину руку. — Знаешь что, записывайся в наш яхт-клуб. Там, — он оглянулся на «синий китель», — там нормальные ребята нужны. И брось переживать. Научишься.
В кабинет, где заседала приемная комиссия, вызывали по одному. Дверь была глухая, обитая черной клеенкой. Она открывалась или нехотя — щелкой, или от полноты чувств — рывком.
— Следующий! — командовал строгий моряк с усиками под носом и тремя золотыми шевронами на рукавах летнего полотняного кителя. Результаты переговоров угадывались без слов. Если парень прятал глаза и стремился побыстрее форсировать толпу в вестибюле, все было ясно. Другие, наоборот, охотно делились впечатлениями.
— «Петь, — г-говорит, — любишь?» — рассказывал тоненький мальчик из породы «гогочек». — Я сначала уд‑дивился. Здесь ведь не консерватория. Но от-тве-чаю: «Люблю». — «Тогда спой, — говорит, — свою любимую песню». Я и затянул:
Закурим матросские трубкиИ выйдем из темных кают.Пусть волны доходят до рубки,Но нас они с ног не собьют.
— Правильную песню выбрал, — одобрили болельщики. — Из кинофильма «Четвертый перископ».
— «Больше п-пой, — говорит, — и тогда совсем перестанешь заикаться, — продолжал «гогочка». — В Древнем Риме, — говорит, — оратор Цицерон тоже т-так вылечился».
«Такого «гогочку» приняли?» — удивился Димка и почувствовал себя несколько увереннее.
А вот «синий китель» неожиданно задержался за клеенчатой дверью кабинета. Потом вдруг она распахнулась настежь, как от удара ноги. Племянник повернулся на пороге лицом в кабинет и металлическим голосом произнес, подчеркивая каждое слово:
