Ахмедхан Абу-Бакар - Белый сайгак
С тех пор никто никогда не целился в сайгака. Даже в самые тяжкие, голодные дни священные животные привольно паслись в степи, и май месяц был самым торжественным потому, что рождались молодые сайгаки. Тот, кто не молится за сайгаков в снежную зиму, сам лишится добра на земле, а у того, кто зимой разбрасывает корм для сайгаков в степи, никогда не исчезает добро в кибитке. Не надо бы и нам забывать правила, родившиеся в народе в далекие времена.
Вернулись войска Ногая от Сулак-реки без своего вождя и стали ждать его возвращения. Но не вернулся Ногай ни к первому рождению детенышей сайги, ни ко второму, ни к третьему. Никогда больше сыны стеней не видели своего Ногая. Он не вернулся в степь, и никто не знает, что произошло там, в горах, чтобы человек, всегда верный своему слову, отступился и обманул войска. Тому должна быть какая-то веская причина. То ли чары чернобровой и чернокосой, большеглазой Бахтики увели его в горы и навсегда оставили там, то ли сами горы пленили его своей суровой и могучей красотой. С тех пор ногайцы остерегаются гор и наставляют своих детей: «В горы не глядите, дети, слепыми будете, в горы не ходите, дети, домой не вернетесь. Там вы забудете все — и родной порог, и родную мать… Но если уж суждено оказаться в горах, не влюбляйтесь, дети, в широко открытые черные глаза. Они отнимают волю, ослабляют силы, они погубят вас, как погубили глаза горянки нашего Ногая». Имя Бахтина у ногайцев стало проклятьем, которым пугают детей в колыбели. Бахтина — это злая воля в прекрасном девичьем облике. Суховей — это ее дыхание, горячее и беспощадное, а палящие лучи солнца — это ресницы ее больших глаз… Далека от гор ногайская степь, но и близка горам, потому что горцы каждую осень гонят в степь на зимовку свои отары. По преданию, это Ногай, влюбленный в свою Бахтину и оставшийся в горах, посылал обманутым ногайцам в дар отары и чабанов, но чабаны, оказавшись в степи, не нашли ногайцев, откочевавших в другое место, и весной возвратились в горы. С тех пор так и происходит каждый год: осенью отары спускаются на степной простор, а весной опять поднимаются на горные пастбища.
Степной ландшафт похож на ландшафт Луны, как его изображают на рисунках, каким он выходит на фотографиях. Нет, конечно, здесь лунок и кратеров и нет лунохода, напоминающего большой ногайский казан и оставляющего за собой рубчатый след, но зато вся степь испещрена бугорками, бородавками, образующимися около кустиков выгоревшего уже пустынного разнотравья: полыни и ковыля, кермены или качима, собачьего огурца или перекати-поля. Ветер гоняет по степи сухие шары, вытряхивая из них семена для будущего урожая, а иногда слипнется несколько шаров, и образуется один громадный шар, который, налетев, может свалить и всадника.
Степь и степь. Казалось бы, в горах легче заблудиться, чем в степи, но нет, и здесь можно запросто затеряться не то что пешему, не то что конному, но даже и вертолету. Рассказывали мне ногайцы у костра, когда я сам заплутал, что однажды вертолет сбился с маршрута и летчику пришлось спускаться к земле и спрашивать у чабана, в какой стороне Сухокумск — этот новый поселок городского типа. Чабан своей ярлыгой показал летчику в ту сторону, куда ему надо лететь. Земные ориентиры оказались точнее небесных. Враги Ногая, может, были и правы, когда предполагали, что в степи он нашел несметные богатства. Мало еще изучены недра этой земли, но и то, что сделано, намекает на существование здесь больших богатств. Совсем недавно обнаружили нефть, и говорят, что Сухокумск станет вскоре цветущим оазисом в степи, крупным городом Дагестана, городом нефтяников, мастеров по добыче «черного золота». Но самым большим богатством здесь остаются люди. Ведь на то они и люди, чтобы делать жизнь богатой и интересной.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Туман не туман, а какая-то сизая легкая дымка колышется над берегами реки со странным названием Прорва. Здесь неподалеку арочный мост через утихомирившийся или притаившийся, притворившийся смирным Терек.
Терек — легендарная, песенная река! От одного произнесения этого слова рождается столько воспоминаний, вспоминается столько поэтических строк, навеянных то безымянным, а то прославленным поэтам этой буйной в горах рекой. Отбушевав и отгремев в ущельях камнями, здесь он разливается широко и спокойно, не подумаешь даже, что под этой мирной и смирной личиной таится бешеный нрав. Отсюда, от тихого Терека, начинается ногайская степь, здесь лежат ее северные пределы.
Сизая дымка, что стелется и колышется над землей, вбирает в себя лучи закатного солнца, пропитывается ими, как напитывалась бы свежей и алой кровью. А солнце похоже на огромный красный поднос, разрезанный посередине серебряным облачком.
Колышется, стелется дымка, подкрашенная закатом, как бы звучит над землей музыка, но выраженная не в звуках, а в цвете, в колебаниях и переливах розово-сизой дымки.
Днем, в самый полуденный зной, прошел здесь дождь, окропил горячую землю крупными, как орехи, светлыми каплями. Не от этой ли влаги поднялась над землей певучая дымка? А может быть, холодные потоки горной роки, встретившись с горячим дыханием степи, соткали этот прозрачный туман, что волнисто движется, расползается по земле, цепляясь за огромные ветвистые кроны деревьев. Деревья серые, а не зеленые, как обычно. Это не ивы с космами, опущенными в воду, не кряжистые дубы с обугленными стволами, это и не орех, похожий на зеленое облако, это поющие клены, как называют чабаны, отдыхающие в их тени при перекочевке. Дело в том, что слетающие в конце июля плоды, «крылатки», кружатся в воздухе, подобно пропеллеру, издавая своеобразные звуки. Это степные клены, грубые, с мелкими листьями, могучие. А время сейчас самое прекрасное и для деревьев, и для травы, и для человека в степи — месяц май.
Под старым тенистым кленом на зеленой свежей лужайке устроили привал четыре человека. Машина их стоит на обочине шоссейной дороги. На пестрой материи разложена дорожная еда. Люди уже выпили. Вон две бутылки «Зубровки» (горцы называют этот напиток «один бык, два рога») валяются рядом. Тут же бутылки из-под минеральной воды. На скатерти зеленый лук, помидоры и огурцы, парниковые, конечно, в это время года. Вареное мясо, обгрызанные кости лежат в стороне. На четверых отдыхающих два граненых стакана. Люди лежат на траве, подстелив свои пиджаки. Один из них — пожилой человек, как говорится, ярко выраженный ногаец. Плоское лицо, редкие усы, широкий лоб, большая голова и узкие щели глаз.
— Я убью этого негодяя! — восклицает ногаец, приподнимаясь, и достает еще одну бутылку из кожаной сумки, откуда торчит термос. — Давайте пить, жалко терять такую закуску.
— Не буду я больше пить с тобой! — говорит сердитый человек с загорелым круглым лицом, на котором блестят от бараньего жира усы. — Черная у тебя душа, ногаец!
— Ты хочешь меня обидеть?
— Впервые встречаю ногайца с черной душой. Сколько ты наговорил гадостей о хорошем человеке! Я молчал. Больше не могу!
— Это он-то хороший? Подумать только, а? Эсманбет — хороший! — возмущается степной человек.
— Да, он лучше тебя. У него нет привычки говорить о людях дурное за глаза.
— Ты его друг?
— Еще нет, но, если он согласится, я буду рад такой дружбе.
— Вы слышите, люди, что он говорит и не краснеет, а? Человек ест хлеб и…
— Хлебом не упрекают… Ты лишнее выпил, недаром говорят, вино поднимает со дна души муть и ржавчину.
— Прекратите чесать языки или подеритесь по-настоящему. Эй, Мухарбий… — говорит третий человек, с лысой головой и угловатым, будто тесали его топором, лицом, — Мухарбий, налей-ка этого зелья да вставай, земля сырая, простудиться можно. Идрис, бери стаканы. Мухарбий прав.
— Сказал, не буду пить.
— Будешь! Оставим разговор о том, кого здесь нет.
— А что я сказал плохого, я… — Мухарбий смягчился, — ты рассуди, дорогой Сурхай. Я ведь говорю, что надо жить честно, как бы ни было трудно…
— Честный нашелся… — обернулся к нему тот, кого лысый назвал Идрисом.
— Да, нашелся. Отцы наши жили бедно, но честно… Я скоро на пенсию уйду, но буду знать, что прожил жизнь с людьми по совести, — бьет себя в грудь Мухарбий, голос его звучит искренне и живо.
— Каждый живет как может. Век такой…
— Вот я об этом и думаю, Сурхай. А если он считает, что Эсманбет нечестный, то это неправда. Да, он охотник, причем заядлый…
— Азартный, как зверь, что режет овец налево и направо, хотя ему хватило бы одной половины, чтобы утолить голод… — не унимался Мухарбий. Он разлил «Зубровку» в стаканы.
— Эсманбет бьет сайгаков, а тебе какое дело? Отвернись, и все тут. Не видел, не заметил.
— Я инспектор по охране этих животных, я за это зарплату получаю, а на сайгака существует строгий запрет. А где честность?
