Григорий Федосеев - Мы идeм по Восточному Саяну
Восточный край неба покрылся грязными тучами. Костер, развалившись на угли, напрасно пытался отпугнуть наседавшую темноту. Дремали уставшие лошади. Против меня сидя спал мой помощник Трофим Васильевич Пугачев. Обняв сцепленными руками согнутые в коленках ноги и уронив голову на грудь, он казался совсем маленьким. Его смуглое лицо еще не утратило юношеской свежести. Если бы не борода, которую он тогда отпустил ради солидности, ему ни за что не дать 27 лет. Я смотрел на него и не верил, что в этом свернувшемся в маленький комочек человеке билась неугомонная, полная отваги и дерзаний жизнь.
А кажется, совсем недавно (в 1930 году) юношей пришел он к нам за Полярный круг, в Хибинскую тундру. Тогда мы делали первую карту апатитового месторождения. Жили в палатках на берегу шумной речки Кукисвумчорр. Теперь там раскинулись просторнее улицы города Кировска, а тогда был выстроен только первый домик для экспедиции Академии наук; путейцы нащупывали трассу будущей дороги, а геологи горячо спорили, подсчитывая запасы апатитовой руды.
Помнится, как-то вечером, когда все спали, я сидел за работой. Это было в конце мая, в период распутицы в тундре. Порывы холодного ветра качали деревья. Шел дождь. Неожиданно раздвинулся вход и в образовавшееся отверстие просунулась голова юноши.
— Погреться можно зайти? — произнес он тихим, почти детским голосом и, не дожидаясь ответа, вошел внутрь.
С одежды стекала вода, он весь дрожал от холода. Я молча рассматривал его. Голову прикрывала старенькая, непомерно большая, ушанка, с узких плеч свисал зипун, разукрашенный латками. На ногах, завернутых в онучи, истоптанные лапти. Маленькое, круглое лицо, еще не обожженное северным ветром, хранило застенчивость.
Незнакомец устало осмотрел внутренность палатки, снял котомку, мокрый зипун и, подойдя к раскаленной печи, стал отогревать закоченевшее тело.
— Ты откуда? — не выдержал я.
— Пензенский.
— А как попал сюда?
— Мать не пускала, да я уехал, охота лопарей[1] и северное сияние посмотреть.
— Один приехал?
Он, не отвечая, вскинул на меня светлые глаза, переполненные усталостью.
Пока я ходил в соседнюю палатку, чтобы принести ему поесть, он свернулся у печи да так, в мокрой одежде, и уснул.
Это был Трофим Пугачев. Начитавшись книг, он с детства стремился на Север, в глушь, в леса, которые не видя полюбил. И вот, убежав от матери, из далекой пензенской деревни, он добрался до Хибинской тундры.
Мы зачислили его рабочим в партию. Просторы тундры, жизнь в палатках и даже скучные горы Кукисвумчорр и Юкспарьек, окружавшие лагерь, стали дороги парню.
Так началась жизнь Пугачева, полная борьбы, тревог и трудовых успехов.
По окончании работы в Хибинах наша геодезическая партия переехала в Закавказье. Пугачев вернулся домой. В памяти он сохранил яркие впечатления о северном сиянии, о тундре, о своей работе.
В тундре Пугачев видел, как только что родившийся теленок оленя следовал за матерью по глубокому снегу и даже спал в снегу. Это удивило юношу. Он поделился своими впечатлениями со старым саами.
— Ты спрашиваешь, почему теленок оленя не замерзает? — сказал житель тундры. — Говорят, есть на юге такая страна, где на солнце яйца птиц пекутся, вот там как могут жить люди?
В самом деле, как живут люди в жарких странах? Это заинтересовало любознательного юношу.
В апреле следующего года он приехал на юг, разыскал наши палатки в далекой Муганской степи Азербайджана. Трофим хотел познакомиться со страной жаркого солнца.
Затем у него зародилась дерзкая мысль побывать в далекой Сибири, там, „где золото роют в горах“; на побережье Охотского моря. Желаниям не было конца.
С тех пор прошло много лет. Жизнь Трофима Васильевича слилась неразрывно с жизнью нашей экспедиции. Быть первым на вершине пика, бродить бурные горные потоки, терпеливо переносить лишения, жить трудом и борьбой — вот какими качествами отличался этот человек. В нем будто уживались два Трофима: в лагере он скромный, застенчивый, большой шутник, всегда готовый к услугам; в походе же беспощадный, верткий, волевой, способный удивить любого смельчака.
Сбылась мечта полуграмотного парнишки из пензенской деревни — он стал путешественником! Теперь Трофим Васильевич выполняет работу инженера. Он видел не только тундру и страну горячего солнца. За его плечами угрюмая приохотская тайга, суровые Баргузинские гольцы, узорчатые гребни Тункинских Альп, а впереди, как и всех нас, его ждут малоисследованные горы Восточного Саяна».
…Шальной ветер, прорвавшийся из темных дебрей мертвого леса, вернул меня к действительности. Окружив костер, крепко спали мои спутники. На краю подстилки лежал Шайсран Самбуев, отбросив голые ноги на снег. Добрый и покладистый характер бурята был хорошо известен нашим собакам Левке и Черне. Это они вытеснили его с постели и, растянувшись на ней, мирно спали.
Я подложил в огонь недогоревшие концы дров. Треск костра разбудил дремавшего дежурного. Он встал, громко зевнул и ушел к лошадям. Я залез в спальный мешок и, согревшись, уснул. Но спал не долго. Внезапно в лагере поднялась суета. Люди в панике хватали вещи и исчезали в темноте. Конюхи отвязывали лошадей и с криком угоняли их на середину поляны.
С востока надвигались черные тучи. Они ползли, касаясь вершин деревьев. Воздух переполнился невероятным шумом, в котором ясно слышались все усиливающиеся удары. Я бросился к людям, но не успел сказать и слова, как налетел ветер и деревья вдруг закачались, заскрипели, а некоторые стали с треском падать на землю. Лошади сбились в кучу и насторожились. Все молчали, а ветер крепчал и скоро перешел в ураган. От грохота и шума, царивших вокруг нас, создавалось впечатление, будто между бурей и мертвым лесом происходила последняя схватка. И, отступая, лес стонал, ломался, падал. Прошло всего несколько минут, как мощные порывы ветра пронеслись вперед, оставляя после себя качающуюся тайгу. И долго слышался удаляющийся треск падающих деревьев.
Мы не успели прийти в себя и достать из-под обломков леса оставшиеся у костра вещи, как в воздухе закружились пушинки снега. Они падали медленно, но все гуще и гуще.
К утру на небе не осталось ни одного облачка. Медленно появилось солнце, освещая безрадостную картину мертвой тайги. Выпавший снег прикрыл следы ночного урагана.
Мы тронулись в путь. Под ногами похрустывал скованный ночным морозом снег. Лошади, вытянувшись гуськом, шли навстречу наступающему дню, и снова мы услышали ободряющий голос Днепровского:
— Ну ты, Бурка, шевелись!
К полдню дорога снова размякла. Бедные лошади! Сколько мучений принес им этот день. Они беспрерывно проваливались в глубокий снег, то и дело приходилось вытаскивать их и переносить на себе вещи и сани. Можно представить себе нашу радость, когда еще задолго до захода солнца мы увидели ледяную гладь Можарского озера! На противоположной стороне, там, где протока соединяет два смежных водоема, показалась струйка дыма. Это была Можарская рыбацкая заимка. Лошади, выйдя на лед, прибавили шагу, и скоро послышался лай собак.
Нас встретил рослый старик с густой седой бородой. Он подошел к переднему коню, отстегнул повод и стал распрягать.
— Вот и к нам люди заглянули, — заговорил он, когда распряженные лошади стояли у забора. — Добро пожаловать, человеку всегда рады! — Здороваясь, он поочередно подавал нам свою большую руку.
Дед Родион был рыбаком в Черемшанском колхозе.
Люди расположились в поставленных на берегу палатках, а вещи сложили под навес, где хранились рыбацкие снасти.
Хозяин предложил мне и Трофиму Васильевичу поселиться в избе. Это было старое зимовье, стоявшее на пригорке у самого обрыва. Когда мы вошли — уже вечерело. Тусклый свет, падающий из маленького окна, слабо освещал внутренность помещения. Зимовье разделено дощатой стеной на кухню и горницу. В первой стоял верстак, висели сети, починкой которых занимались жена и дочь рыбака. Горница содержалась в такой чистоте, будто в ней никто и не жил. Пол, столы, подоконники зимовья добела выскоблены, как это принято в Сибири. Все остальное носило отпечаток заботливой хозяйской руки.
Через полчаса горница была завалена чемоданами, свертками постелей и различными дорожными вещами. Нам предстояло прожить на зимовье несколько дней, перепаковать груз, приспособив его к дальнейшему пути, и обследовать район, прилегающий к Можарскому озеру.
Хозяйка подала ужин: на большой сковородке сочные, изжаренные на масле с луком, свежие сиги. Не обошлось без стопки водки — с дороги положено!
Сиг, как известно, рыба вкусная, а тут еще и приготовлен он был замечательно, по-таежному. Старик повеселел, стал разговорчивее, а хозяйка, видя, что ужин может затянуться, налаживала вторую сковородку рыбы.
