Есть на Урале завод - Владислав Ромуальдович Гравишкис
Часы над диваном пошуршали и разразились одним, но очень громким ударом.
— Алеша, уже половина двенадцатого! Когда же ты спать будешь?
— Высплюсь! — беспечно ответил Алеша.
Он смотрел на продолговатое тонкое лицо Клавы, пересеченное на лбу прядкой светлых волос, на прямые брови и лучистые, ласковые глаза. Какой же она была в ту ночь, четыре года назад, когда и теперь еще выглядит совсем девочкой?
— Хорошо поговорили, Алеша? Правда?
Вооружив его старыми, очень теплыми и мягкими варежками из козьего пуха — подарком матери, Клава проводила Алешу на крыльцо и сама подняла ему воротник пальто.
Он зашагал по улице, а Клава смотрела ему вслед. Высокий, плечистый, в новом пальто, он уходил размашистой походкой. Кожаный верх шапки мутно поблескивал при свете фонарей, снег под ногами то поскрипывал, то густо трещал…
Алеша не замечал на пустынной улице ни фонарей, ни увитых кружевами инея кленов. Его целиком заполняло особенное, теплое и радостное чувство. За эти часы он точно породнился с Клавой, она стала самым близким, милым, желанным человеком. «Неужели любовь?» — Алеша остановился на полном ходу.
Сердце отозвалось радостно и ликующе: «Да!» И тут же забилось частыми, сильными ударами…
Глава десятая
ЕСТЬ НА УРАЛЕ ЗАВОД
Оставшись один, Коля решил еще подремать до начала третьей смены.
Он уже совсем было закрыл глаза, когда до него донеслись звуки музыки. Они были такие слабые, чуть слышные, что Коля даже подумал: уж не во сне ли это грезится ему?
Приподняв голову, он посмотрел на коробку репродуктора. Репродуктор молчал. Да и музыка не походила на ту, которая всегда неслась из репродуктора. Там все время потрескивало и слегка гудело, а эти звуки были чисты и прозрачны, как биение ключевой воды.
От того, что происхождение звуков было непонятно, они казались особенно прекрасными, чарующими, и Колю охватило непонятное волнение.
Он встал и заходил по комнате. Открыв дверь в коридор, почувствовал, что звуки усилились. Где-то в одной из комнат играли на баяне.
Уж в чем-чем, а в таких делах Коля разбирался: отец был лучший в селе гармонист. Редко давал отец Коле гармонь — очень берег ее. Она ему осталась еще от деда, первым из Курской губернии переселившимся в сибирские степи. Была она старинная, с колокольчиками, но голосистая и звонкая, как новая. Отец не позволял даже выносить гармонь куда-нибудь, разрешалось играть только дома. А как хотелось пойти на школьный вечер, повеселить ребят!
— Подрастешь — совсем отдам! — отвечал отец на все уговоры.
Подрасти-то подрос, уехал в ремесленное, потом сюда, на уральский завод, а гармонь так и осталась лежать в отцовском сундуке недоступным и желанным сокровищем. Только мечта о ней никак не могла исчезнуть…
Вот почему так всколыхнулся Коля, услышав звуки баяна. Он шел по коридору, прислушиваясь то у одной, то у другой двери. И чем сильнее становились звуки, тем больше он волновался: ах, хорош баян! Особенно сильны и полнозвучны были басы.
Коля дошел до конца коридора и понял, что играли в самой крайней комнате налево. Здесь было окно, освещавшее коридор, и Коля уселся на подоконник.
Баянист за дверью словно торопился и перебегал с одной песни на другую. От размашистых, удалых «Коробейников» он перешел на тоскливую и печальную «Глухой, неведомой тайгою…» Потом тихо, с переборами заиграл деревенскую кадриль, ту самую, которую Коля первой разучил у себя в деревне на отцовской гармони. Коля не выдержал. Он робко постучал в дверь. Баянист, невидимому, не слышал и продолжал играть. Коля приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Баянист сидел у самого окна, склонив голову, точно прислушиваясь к переливчатому звону ладов.
— Можно войти?
Играл на баяне Семен Кузьмич, мастер плавильного пролета той смены, в которой работал Алеша. Глянув на Колю, он кивнул головой и глазами показал на стул неподалеку от себя.
— Соображаешь? — спросил он, взглянув на баян.
— Немножко.
Семен Кузьмич развернул меха и заиграл «Славное море, священный Байкал».
— Наша, сибирская! — радостно улыбнулся Коля.
— Сибиряк, что ли?
— Барабинский…
Семен Кузьмич кивнул головой:
— Бывал, бывал… Степные места.
Семен Кузьмич свел меха, и баян тяжко вздохнул, точно после тяжелой работы.
— Не припомню, как зовут тебя, паренек?
— Николаем. Из двадцать второй комнаты.
— Знаю. Еще у вас Алексей живет. Ну, спасибо, что зашел — трудная у меня минута, хорошо, когда человек рядом сидит… Неладен сегодня день был, Николай. Электрод сломался — кто виноват? Сменный мастер Фомичев! Недосмотрел.
Он взглянул на Колю в упор:
— Имей в виду, я не оправдываюсь. Я и в самом деле виноват. Кругом виноват, признаю. Признаю и душой болею. Некоторые с горя за водку хватаются, а я за баян. Песня мне силу дает.
Коля промолчал. «Почему Фомичев считает поломку электрода личным несчастьем?» «Болеет за производство» — такие слова Коля слышал на заводе часто.
Вот и Семен Кузьмич, должно быть, болеет — у него бледное, расстроенное лицо. Положив локти на баян, подперев, ладонями подбородок, мастер неторопливо рассуждал, как бы разговаривая сам с собой:
— Тяжелый у меня участок. Представить трудно, до чего тяжелый! Кадры молодые, необученные, браку полно. Что делать? Клава Волнова говорит: иди в партийный комитет, там помогут. Из других цехов пришлют квалифицированных рабочих, да? Как ты думаешь, Николай?
Коля осматривал баян и никак не ожидал, что разговорившийся Семен Кузьмич обратится к нему. Он растерянно заморгал ресницами:
— Не… Не знаю…
— Знать должен! — назидательно и строго проговорил Семен Кузьмич. — Ты — молодой кадр на заводе, наследник наш — все должен знать! Эх, дай-ка я тебе сыграю свою родную, сталинградскую! Слушай, сибиряк!
Он широко развел баян, проиграл вступление, затих на секунду, словно собираясь с мыслями, спять сыграл несколько тактов «Есть на Волге утес», умело вернул мелодию обратно и запел:
Есть на Волге утес.
Он бронею оброс,
Что из нашей отваги куется.
В мире нет никого,
Кто не знал бы его,
Тот утес Сталинградом зовется.
Могучий гул басов, точно морской прибой нарастал с каждым тактом.
Перед колиными глазами, как наяву, встала широкая река, бурно кипящая, с лесистыми берегами. Раздвинув заросли леса, над волнами нависли серые кручи громадной скалы и на ней — какой-то особенный, сказочный город.
На утесе на том,
На посту боевом,
Стали грудью орлы-сталинградцы.
Воет вражья орда,
Но врагу никогда
На приволжский утес не взобраться.
Там снаряды летят,
Там пожары горят,
