Один шаг - Георгий Васильевич Метельский
…За обедом Степановна молчала, все не знала, что ей делать — то ли утаить свою беду, то ли открыться, но решила, что расспросы еще больше разбередят рану.
2
Вечером Степановне не спалось. Она лежала на полуторной — покупали к свадьбе — кровати, ворочалась и все думала про свою недолю. С печи доносилось мерное пыхтение: состарившись, дед во сне выпускал ртом воздух. Наташки не было, побежала в клуб на танцы, и Степановне никто не мешал думать.
Пожалуй, никогда, с той поры, как прислал последнее роковое письмо Игнат, не чувствовала она себя такой обиженной судьбою. Был бы он в дому, посоветовал, отрубил бы свое веское слово… А сейчас с кем поделишься, кому отнесешь свои заботы? Деду? Ну, посочувствует, конечно, на то и родной дед, покивает кудлатой головой, поохает. А дальше что? Наташка, должно, и вовсе пропустит мимо ушей, ей-то все едино, где будет работать мать…
Может, сходить туда, к школе?.. Степановна закрыла глаза и увидела себя еще незамужней, девятнадцатилетней. Июльский зной палил землю, осыпались хлеба, и все вышли косить, даже школьники, даже учителя. И был среди этих учителей… Глаша замотала головой, чтобы прогнать с глаз это далекое видение, и начала с ожесточением перебирать в памяти своих подруг — кому б поплакаться, — но ни на ком не остановилась в выборе. Чего доброго, еще станут жалеть, мол, зря старалась Глашка, в передовиках столько годов ходила, а пришла пора — не посчитались, задвинули куда не надо…
«Там такого не скажут». Степановна опять поймала себя на прежней вздорной мысли, опять попыталась отогнать ее, вытеснить другими. Подумала съездить в город, пожаловаться (секретарь райкома всегда усаживал ее в президиуме рядом с собой), но тут же решила: не к чему. На что, собственно, будет она жаловаться? На председателя? Так нежто он против правил действует? На себя, что не доучилась? Что не знает какого-то закона Ома, без которого нельзя доить коров машинами?
В том месте, куда она хотела и не хотела пойти, можно было спросить и про этот злосчастный закон и про многое другое, что тревожило ее душу… Сейчас эта мысль уже не показалась Степановне такой зазорной, как вначале: то ли привыкла она к ней, то ли в самом существе этой мысли не было ничего худого, неладного. Тогда она встала, торопясь, натянула платье, накинула на плечи шаль — подарок на прошлогоднем празднике животноводов — и, таясь, как бы не разбудить деда, вышла на улицу.
Вечер выдался прохладный. Небо на закате еще горело последними, тусклыми красками, а в зените уже мерцали неяркие звезды. Где-то на другом конце села девки, надрывая голоса, пели частушки, горланил репродуктор возле правления, его никогда не выключали, и он исправно действовал с шести утра и до часу ночи.
Степановна посмотрела по сторонам и быстро зашагала к ферме (ежели кто встретится, не подумает ничего плохого), но, выйдя за околицу, резко свернула с привычной дороги на лесополосу, что вела к школе. Школу в Березовке построили недавно большую, на два этажа. Степановна прошла мимо пустого и темного этой порой здания, пересекла молодой школьный сад и увидела стандартный домик на одну квартиру, где жил директор.
Тут шаг ее сделался тише, походка нерешительнее… «Может, воротиться, пока не поздно?» — подумала Степановна, однако не воротилась, а поднялась на крыльцо и сразу же — была не была! — забарабанила в дверь, часто и гулко.
В ответ послышались спокойные шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался мужчина. Он прищурил близорукие, под спокойными бровями глаза и ахнул, удивленный:
— Глаша, ты? Вот уж не ожидал…
— А я взяла, да и явилася. — Голос и весь вид Степановны был подчеркнуто небрежный, равнодушный, но открывший дверь мужчина не заметил этого.
— Вот и отлично… Ты проходи, пожалуйста.
— Пройду. За тем и прийшла, чтоб пройтить.
Он хотел взять ее за руку, чтобы ввести в дом, но Степановна сама заторопилась с крыльца: еще кто ненароком заметит ее тут, пересудов не оберешься.
— Твоей-то нема?
— Нету… Лечится все… Она ж ведь больная, ты знаешь.
— Знаю… — Степановна не удержалась, чтоб не съязвить голосом.
— Вот странно… Столько лет звал тебя, не дозвался. А вдруг сама пришла. Это как подарок.
— Дело есть, Вася, того и прийшла. Не было б дела, дома б гуляла.
Он попытался улыбнуться. — Спасибо и на этом.
Степановна оглядела комнату, куда он ее ввел, обставленную по-городскому, с письменным столом, самодельной книжной полкой от пола и до потолка, кушеткой и картиной в рамке, и тут же подметила, что хозяйской руки в доме нету, что прибирает здесь или сам хозяин, или на крайний случай школьная сторожиха бабка Степанида — абы как. На столе рядом с книгами стояли стакан с недопитым чаем и цветастый китайский термос — целую полку заставили этими термосами в сельпо, только их никто не брал, кому они нужны в деревне…
— Чаю хочешь?
— Не… Молока напилась… Да и не за тым прийшла.
…Глаша и Васька Смолянинов, последыш хромого конюха из «Ленинского призыва», пять лет проучились в одном классе. Жили они рядом, хата к хате, и вместе бегали в школу на другой конец села, километра за три. Бывало, стукнет Васька в окошко, а Глаша уже ждет этого стука, схватит книжки, вступит в теплые, с шестка, валенки, повяжет теплый платок, и за дверь. А кругом все белым-бело от снега, от инея, повисшего на садах…
Разлучила их война. Глаша осталась в Березовке, а конюх с Васькой и со всем остальным семейством погнал колхозный скот на восток. Там они и застряли. Отец Васьки прижился в степи под Чкаловым, а Васька вернулся в родное село, только не сразу, как прогнали немца, а через несколько лет, и уже не Васькой, а Василием Дмитричем, учителем физики.
Вот когда он и
