Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг
— Пьяница он… бездельник. Ни во что не верит. Сам он изгальщик хороший. И с ребятами этими штырился он так, из озорства… Поперечный он.
— Напрасно ты, — вскидывается крёстная. — Правильно он этих дурней лаял. Совесть они потеряли, а он их по душевности и обличил… Кака беда ежели он в церкву молиться не ходит? он, бать, веру-то в душе сохранят!?
— Пустой мужик! — лениво повторяет Ксения.
Арина Васильевна обиженно умолкает. Арина Васильевна молча таит в себе свою догадку: Ксеночка-то отшиблась сама от бога, с партизанами да в чужих местах там, где-то, мыкаясь.
Догадка эта остро буравит ее позже, в тот же день, когда во двор въезжают непрошенные гости, когда, откричавшись от Пестрого, в избу заходят трое, те самые, которые совсем недавно над богом галились в сельсовете.
Ребята входят в избу, окутанные морозным паром, останавливаются у дверей, здороваются. От дверей спрашивают:
— Ночевать, хозяюшки, не пустите ли?
Крёстная сразу узнает вошедших. Крёстная напитана обидою и торопится ответить:
— Женски тут. Мужиков нету… Ищите у соседей ночлегу.
Мнутся парни у порога. Значит, поворачивать надо. Но из-за спины крёстной, Арины Васильевны, выходит Ксения, ловит старухины слова, вглядывается в гостей непрошенных.
— Вы к нам-то сюды сразу али еще где просились, — поняв что-то, спрашивает она.
— Нас из третьей избы гонят! — смеются парни: — Бога мы, видишь, обидели…
— У! шалыганы! — вскипает крёстная.
У Ксении чуть-чуть яснеет лицо. Но не улыбается она и просто говорит:
— Разболокайтесь… Что ж, не гнать вас на мороз… Коня-то приберите.
Крёстная глухо и обиженно ворчит. Ребята остаются ночевать.
Накормив их ужином (а крёстная, не проронив за столом ни слова, сразу же ушла в куть), Ксения перед сном присела с ребятами и втянулась в беседу.
— Бессознательный у нас тут народ, — досадливо сказал Верещагин: — ничего не признает. Орут, галдят, того и гляди, в драку полезут.
— В прошлом годе, — подхватил чернявый, — наши ребята в Спасском только шпаерами отгрозились, а то насыпали бы им, мое почтенье!
Третий, корявый и молчаливый, засопел носом и обиженно отозвался:
— Дак, ребята шибко мужиков задирали! Хлебом, что прятали, попрекали, то да се, ну и огорчились мужики, раскипели!
— Кулаки шебаршатся!.. От кулаков вся загвоздка…
Ксения прислушалась, пригляделась и снисходительно усмехнулась:
— А на ночевку-то вас, ребята, не пустили кто? совсем не кулаки, самая настоящая наша голь… Стало-быть, не одни кулаки…
— Бессознательность!.. Газет не читают, избов читальных нет!.. Заставить бы по закону, чтоб вникали в положение, легче бы стало.
Ребята говорили бестолково, но возбужденно. Они украдкой разглядывали Ксению, щупали вороватыми взглядами ее уродство, незаметно подталкивали друг друга.
Когда им постлали на полу общую постель и они улеглись, когда, мигнув, погасла керосиновая лампочка, в темноте сдержанно зашуршали их голоса: ребята толковали о своем. А сквозь свое, незаметно вкралось и вот это, что шло от женщины, которая приютила их на ночь, у которой кто-то безжалостно разрушил красоту. Тихий говор мягко полз по темной избе. Он вползал во все углы. Он вполз и туда, за перегородку, где боролась с бессонницей Ксения:
— Ишь, баба ни за что пропадает. На одну половину — такая приглядная, а с другого боку — ребятишек пугать только и в пору!
— Где это ее пошоркали так?
— На линии, слышно было, белые, что ли…
— А ничо, кабы не уродство….
— Эх, давайте, ребята, всхрапнем!.. Чего уж тут…
Ксения слушала и стискивала в темноте зубы. Она не шелохнулась, не вздохнула, пока ребята не угомонились, не заснули. Позже, ближе к рассвету, заснула и она.
Утром она сдержанно и молчаливо напоила парней чаем и выпроводила их.
— Спасибо, хозяйка! — поблагодарили ее на прощанье ребята.
— Ладно, не на чем! — оборвала она и отвернулась от них.
Крёстная утром ничего не сказала о вчерашнем, но за обедом, побывав у соседей, как бы невзначай, заметила:
— Смеются люди-то…
— Над чем?
— Да над ночевальщиками вчерашними. Пустили, говорят, бродяжню комсомольскую ночевать, а их ни в одну избу православные не допущали, отовсюду гнали!
— Дураки смеются! — вспылила Ксения. — Ребята свои, деревенские, кому они мешают?.. Кому не любо, пусть не слушали бы… Да и то сказать, парни не зря про попов говорят: темный мы народ…
— Осподи, Ксения, да што жа ты?!.. Неужто веришь тварям этим?
Ксения ничего не ответила, отвернулась от Арины Васильевны и задумалась.
4
Январь проходит с оранжевыми зыбкими кольцами вкруг луны. Синие глубокие тени лежат на пухлом снегу. Тальники и черемушники покрыты воздушною сетью куржака. При луне куржак отливает сверкающим серебром. Над хребтами стелется рыхлая и трепетная пелена. Порою солнце в полдень висит в густом и плотном небе медным тусклым щитом. Свежий лошадиный помет лежит на дорогах не тронутый, не расклеванный птицами.
Зима стоит в своем зените. Зима расправила крылья свои и парит над тайгою, над застуженной землей.
Ксения задает корм скотине и изредка дует на коченеющие пальцы.
Красавкина дочь, буренка, шумно втягивает в себя теплое пойло и, роняя брызги, громко жует. Мир и домовитое спокойствие отмечаются этими привычными звуками. О мире и умиротворенной тишине тоскует Ксения, вслушиваясь в окружающее. В груди ее ноет тревога. Острыми уколами ранит воспоминание о Павле. О нем напоминает здесь каждый предмет, каждый звук. Он еще живет в Ксеньиной жизни. И думы о нем приносят горечь.
Но часто Ксения — и вот так же теперь — распаляет свою тоску мечтою о ребенке, о маленьком, кровно родимом существе, которое бездумно и отреченно можно было б прижать ко своей груди и согреться и согреть. И то, что не зачала она от Павла, наполняет ее и болью и испугом.
— Стало быть, никогда не была ему мила! — убеждает она себя и стискивает, как от жгучего удара, зубы: — Стало быть, баловался только…
Легкий пар вьется от пойла. Буренка сыто вздыхает. Ксении пора уйти в избу, в тепло. Но она стоит бездельно, обвеваемая холодом и ранящими мыслями. Идти в избу, а там молчаливая, вздыхающая крёстная, которая что-то думает про себя, которая с некоторого времени смотрит как-то со стороны, выжидающе и неодобрительно. И нет желания возвращаться в неуютное тепло. А тут — стерегущая тишина и холодное безлюдье, и унылый простор для невеселых дум.
Ксения выпрямляется, протяжно вздыхает и берется за опустошенную буренкою посуду. И когда она выходит из стайки во двор, там ее встречает обиженным и нетерпеливым лаем Пестрый.
— Чего ты, дурашка? — незлобливо покрикивает на собаку Ксения.
Пестрый пригибается к земле, метет пушистым хвостом снег и не
