Мария Красавицкая - Если ты назвался смелым

— Чтож, товарищ Баранаускас давно зарится,— съехидничал Петька.— Все-таки лишние денежки. Опять же и слава.

Славка посмотрел на Грачева тяжелым, неотрывным взглядом. Мне показалось, сейчас ударит. Но Славка сказал неожиданно спокойно:

— А ты и на самом деле дурак, Петька! — Отошел к стенке, надел рукавицы, протянул мне мои.— Давай, Рута, быстренько, пока раствор не схватился.

— Бракодела к работе не допускаю! — Петька вырвал у меня рукавицы.

Славка только зубы стиснул так, что желваки прошли по щекам. Отдал мне свои рукавицы, сам стал работать голыми руками.

— Товарищ мастер,— обратился Грачев к Лаймону,— официально, так сказать, заявляю: или бракодел в бригаде, или я.

— Бросьте, ребята!—Лаймон попытался кончить дело миром.— Вот не вовремя шум затеяли.

— Очень даже вовремя! — вскипятился Тадеуш.— Учили-учили, а при первой же ошибке: вон! Так кидаться людьми—многих скоро не досчитаемся. Пусть уходит к чертовой матери! Нет бригадира, и это не бригадир.

— Правильно! — загалдели ребята.

— Ах, так! —Петька повернулся на каблуках, пошел к лестнице.— Вы еще об этом пожалеете!

— Проваливай! — напутствовал его Тадеуш.— Посиди денек на совещании где-нибудь, авось, на досуге опомнишься!

— Неладно, ребята! — покачал головой Лаймон, когда Петька в развевающемся плаще промчался через двор и скрылся за воротами.

— Помалкивал бы ты! — резко сказал Славка, не глядя на Лаймона.— За брак, что бригадир, что мастер— оба в ответе. Неопытность твою ребята пощадили. Так что молчи уж, набирайся ума! — Он обернулся ко мне.— За дело. Рута!

От Славкиных слов Лаймон как-то скис и тотчас ушел.

Говорят: ломать не делать, сердце не болит. Ох, как болело у меня сердце за каждый сброшенный кирпич! Казалось, вот еще рядок, и хватит. Но Славка спускал отвес, неумолимо твердил:

— Еще!

К концу дня испорченную часть стенки разобрали. Подошел Лаймон, спросил у Славки:

— Может, отказаться от перекрытий? Чем на землю их сгружать, лучше послезавтра уложим.

— Мы с Рутой останемся,— ответил Славка,— и к утру все поправим.

— Может, лучше из ребят кого оставить?

— Мы с нею виноваты. Нам и исправлять.

— Ты-то при чем?

— При том. Должен был смотреть…

Лаймон потоптался, ушел вниз. Разговаривали они, не глядя друг на друга. И мне было неприятно, больно слышать все это и видеть.

 И вот мы вдвоем со Славкой. Я расстилаю раствор, раскладываю кирпичи. Славка укладывает их на место, обрабатывает швы. Часа два работали молча. По временам Славка насвистывал. Потом снял рукавицы, сел на край ящика с раствором.

— Давай, Рута, перекурим. Садись! — Положил на край ящика свои рукавицы, показал мне на них.

Если я сяду, обязательно коснусь его плеча. Сажусь, стараясь не коснуться. И, конечно, касаюсь.

— Вот что, Рута,— начал Славка, и сердце у меня замерло.

А он долго молчал. Спросил неожиданно:

— Деньги у тебя есть? Здесь, с собой?

— Нету.

— На.— Вынул из кармана трешку.

— Зачем?—недоумеваю я.

— Сбегай в магазин. Купи чего-нибудь поесть. Сахару купи. Чай согреем.

Вот и все, что он мне сказал. Стоило волноваться!

Сходила в магазин. Снова работали, пока не стемнело. И странно — ничуть я не устала. Могла бы работать и работать. Но Славка сказал:

— Все. Пойдем чай греть.

Неловко, трудно было нам с ним наедине в конторке. Ужинали молча. Гудел в печурке огонь.

— Устала? — спросил Славка и посмотрел на меня теплым, добрым взглядом.

— Нет.

— Устала, чего там. Ложись спать, вот сюда, на лавку. Ближе к печке: теплее.

Ребята, которым приходится ездить на работу в трамвае, оставляют в конторке ватные куртки. Славка принес две куртки, свернул, положил мне вместо подушки.

— А тебе? — спросила я и, волнуясь, ждала ответа. Вдруг он скажет: «А я рядом». Но Славка сказал:

— Я по-солдатски. Ложись.— И вышел из конторки.

Легла. Прижалась к стенке. Половина лавки осталась пустая. Войдет, увидит, поймет. Лежала и вся дрожала, хотя в конторке было жарко.

Славка долго не шел, словно давал мне подумать. Но я ни о чем не думала. Я только ждала его.

Наконец вошел. Погасил свет. Осторожно сложил у печки дрова. Набил ими печку. Сел перед открытой дверцей. Закурил. Как он может спокойно курить? Нескончаемо тянулись минуты.

Славка бросил окурок в печку, закрыл ее. Стало совсем темно. По шороху догадалась — снимает куртку. Один за другим со стуком упали на пол сапоги.

И он ложится… на соседнюю лавку. Слушаю, как он дышит. И он тоже не спит — тогда дышал бы ровно, глубоко. А он затаился. Нет, не спит.

Гудит в печке пламя. Потрескивает что-то в жестяной трубе.

Лежу и беззвучно плачу, плачу в жесткую свою подушку. Плачу до изнеможения. Со Славкиной лавки не доносится ни звука, ни скрипа. Наверно, уснул. Незаметно засыпаю и я.

Просыпаюсь оттого, что в печке весело потрескивают дрова.

Я одна. Славки нет. Только куртка его лежит у меня на ногах.

Робкий рассвет смотрит в окошко. Встаю. Умываюсь.

На печке горячий чайник. Но до еды ли мне? Иду во двор.

— С добрым утром! — приветствует меня сверху Славка.— Как спалось? — Мне чудится издевка в его голосе.

— Спасибо.

И снова я расстилаю раствор, кладу кирпичи. Славка укладывает их в стенку. Поторапливает:

— Жми, Рута, жми! До прихода ребят надо закончить!

Вот и красные кирпичи пошли вперемежку с белыми. Славка остановился передохнуть, закурил. Выпустил несколько красивых колечек дыма, последил за ними глазами. Потом глянул на меня. Только теперь я заметила, какие усталые, обведенные кругами у него глаза. Посмотрел, отвел взгляд.

— Вот так, Рута.— Будто подвел последнюю черту под нашими отношениями.

Удивительный человек наш начальник участка Иван Алексеевич. Иногда смотришь на него — старик стариком. Голова совсем белая, с коротко остриженными волосами, круглая, как шар. Припухшие веки того и гляди опустятся на глаза, уснет на полуслове. Губы вялые, стариковские. Вид безразличный, равнодушный, усталый. А то вдруг, вмиг на глазах переменится, словно живой водой его спрыснули. И тогда глаза становятся совсем молодые, с хитрецой. Улыбается, шутками сыплет направо и налево.

Вот таким и явился он к нам в это утро. Наши еще не собрались. Мы со Славкой сидели в конторке. Иван Алексеевич посмотрел лукаво:

— Рано, рано пришел, Баранаускас. С девушкой! — Подмигнул веселым карим глазом.— И то пора кончать холостую жизнь.

Славка шутку не принял, суховато объяснил, в чем дело.

— Ай-яй! — Иван Алексеевич покачал головой-шаром.—Все исправили, говоришь? Как следует? Пойдем-ка, посмотрим.

Пока они ходили по стройке, собрались наши. Только Петьки не было.

— Устала?—пытливо глядя мне в глаза, спросил Лаймон.— Шла бы спать.

Какой там сон! Я насилу наших дождалась. Все-таки с ними легче мне!

— Буду работать,— ответила я Лаймону. Явились начальник и Славка. Ребята взялись было разбирать инструмент, рукавицы.

— Погодите,— сказал Иван Алексеевич.— Разговор есть. Садитесь.

Вытащил из кармана очки, лист бумаги, на котором что-то было напечатано на машинке.

— Вот такой приказ, ребята.— Начальник переглянулся с Лаймоном.— Параграф первый. Бригадира третьей бригады Грачева П. Е., согласно его личной просьбе, перевести бригадиром в отстающую пятую бригаду. Параграф второй. Бригадиром третьей бригады назначить каменщика Баранаускаса Ч. А.

Вот уж словно обухом по голове. Сидим, не смотрим на Ивана Алексеевича.

Он глянул поверх очков, сказал:

— Так я и знал: устроите панихиду. Нехорошо, ребята! Народ сознательный, понимаете, что у вас две матки в одном улье. А там, в пятой, худо. Понимаю, жалко вам Грачева. Но вот он-то, Грачев, сам понял: надо.

Иван Алексеевич долго распространялся, какой-де, Грачев хороший, как он поднимет пятую, отстающую.

У меня тоскливо сжималось сердце. Как же так? Если б Славка вызвался в пятую, отстающую, я бы это поняла и приняла. Но Петька, лопающийся от важности! Что же он-то может сделать там полезного?

Ребята молчали. Я подумала, что неправа. Они лучше меня знают Петьку. А я сейчас просто зла на него за вчерашнее, хотя во всем сама виновата. И если Тадеуш вступился за меня, то, наверно, потому, что пожалел. Куда бы я пошла со своим вторым разрядом, я, не умеющая проверить вертикальность стенки по отвесу?

И все-таки что-то во мне противилось, не соглашалось с мыслью, что Петька Грачев идет на помощь в отстающую бригаду.

Тем временем Иван Алексеевич оглядел нас еще раз по очереди, спросил устало:

— Ну, что ж молчите?

И тогда звонко, на всю конторку, расхохоталась Расма.

— Ой, не могу! — выкрикивала она.— Наш Петька— гагановец![9] Ха-ха-ха!