Илья Эренбург - Что человеку надо
— Близко…
Потом, улыбаясь, девушка говорит:
— Вот последняя модель…
Дети спорят:
— Это не сто пятьдесят пять, это двести двадцать.
Они различают калибр снарядов по звуку. Они перестали играть в войну; играют они в старые игры, в прятки или в пятнашки.
Под домами Карабанчеля люди живут, как кроты: они закладывают мины. Учительница музыки Кармен продолжает давать уроки, и вдруг из открытого окна доносятся гаммы и сердитый счет: «Раз-два-три». Идет немолодая женщина с кульком. Услышав женские шаги, слепой солдат по привычке чмокает губами:
— Красотка!
В газетах каждый день огромные заголовки: «Да здравствует наступление!» Все чего-то ждут.
— Что пишут?
— В Париже убили двух итальянцев…
Над десятью фронтами — палящее солнце. Вчера астурийцы отбили атаку на Грульос. Возле Пеньярои утром была занята высота 820; после обеда противник перешел в контр-наступление и высоту пришлось очистить. Ломо Верде переходит из рук в руки. Возле Аранхуэса сдался в плен фельдфебель. В Карабанчеле взорвали два дома. Авиация бомбила Чинчон; восемь убитых. В Каса де Кампо артиллерия обстреляла холм Габитос. Большой стол завален телефонограммами. Полковник диктует:
— На всех фронтах без перемен.
Телеграф выстукивает: «хосе гарсия тревожусь сообщи здоровье мама». Хосе вчера убили возле Поркуны.
Танкист Баррио пишет открытку: «Аделита! Если ты мне не ответишь, я умру!»
В Мадриде люди не спят от духоты и ожидания. По выбоинам злосчастных дорог несутся грузовики. Штаб формирует новые дивизии. Все шушукаются: «Через месяц… Через неделю… Завтра…» Войне скоро год.
Полдень. Деревня вымерла; раскаленный камень; тишина. Льянос зашел в дом и попросил воды. Молодая женщина с черными яркими глазами принесла кувшин. Льянос пил, не отрываясь. В комнате было темно и прохладно.
— Машина сломалась. Шофер в Кольменар пошел за грузовиком.
Женщина смотрела на обветренное лицо Льяноса и улыбалась. Почувствовав на себе взгляд, он смутился:
— Я по деревне похожу.
— Жарко ходить…
Она смотрит и улыбается.
— Ты что смотришь?
— Все воюете и воюете…
Она согнала с дивана кошку:
— Садись. Устал?
Он покачал головой. Женщина села рядом. Льянос, задумавшись, гладил кошку. Потом он вдруг сказал:
— Руки у тебя белые…
Он погладил ее руку. Она вздохнула и положила голову на его плечо.
Он смотрит на беленый потолок; трещины кажутся затейливым рисунком: парус, рыба, глаза. Женщина лежит рядом. Тихо. Жужжат мухи.
— Как тебя звать?
— Мария.
Он закрыл глаза. В полусне он слышал знакомое гудение. Он нехотя встал, подошел к окну. Солнце ударило в глаза, сначала он ничего не видел. В окно выскочила кошка. Людей на улице не было. Кошки, злобно мяукая, неслись в поле. Напротив дома выла собака. Кричал осел, привязанный к столбу.
Мария, придерживая на груди кофточку, шепчет:
— Что там?
Он не ответил, снова закрыл ставни и лег.
Услышав грохот, Мария хотела встать; он ее удержал:
— Лежи.
Она заплакала. Он осторожно погладил ее по голове.
Снова тихо. Жужжат мухи.
Уходя, Льянос увидел на комоде фотографию: молодой солдат, а позади нарисованный танк.
— Муж?
Она кивнула головой.
Он вышел. Все тот же зной. На углу толпятся люди, кто-то всхлипывает — здесь упала бомба. Осел лениво отгоняет хвостом мух. А грузовика все нет.
Маркес опоздал на открытие пленума. Когда он вошел, выступал представитель Арагона:
— Коммунисты должны оградить крестьян от произвола различных комитетов…
Потом делегат южного фронта говорил о копях Альмадена, о защите Пособланко, о связи с партизанскими отрядами.
Маркес внимательно слушал доклады. Все эти месяцы он жил мелочами войны: пререканиями из-за грузовиков, борьбой за крохотный холмик, потерями, пополнениями. Теперь он увидел, что этим жили и другие. Война распадалась на тысячи горестей и удач; в нее входили добыча ртути, ремонт паровозов, центнеры пшеницы, и она была стройной, как архитектурный проект. Страсть, ненависть, мужество, страх были теми камнями, из которых люди строили бригады и дивизии.
— Слово принадлежит товарищу Маркесу.
Он не успел подняться на трибуну, как все встали; ему улыбались, аплодировали, кричали: «Да здравствует Маркес»! Обычно спокойный, он растерялся. Он много пережил за последнее время. В штабе его обозвали «дилетантом». Весеннее наступление провалилось. Он думал, что потерял Тересу. Он привык, скрывая волнение, улыбаться одной и той же обязательной улыбкой. Но сейчас он не владел собой. Он закусил губу и часто моргал. Ему хотелось не то смеяться, не то плакать, сжимать десятки рук, самому бить в ладоши. Наконец он выговорил:
— Все готово для предстоящего наступления…
— Начнем мы…
Льянос улыбается — наконец-то наступаем!
Как всегда, он пошел впереди со своей тросточкой. (Нога давно зажила, по тросточку он сохранил — привык к ней, привыкли к ней и другие.)
Противник не ждал атаки. Артиллерия работала хорошо. Первую линию они заняли почти без потерь. Они теперь вклинились в расположение неприятеля: слева на шоссе Гренадский полк, справа, на склоне отлогого холма — табор марокканцев. Льянос знал, что удержаться нелегко. Он рассчитывал, что 1-й батальон ударит на марокканцев. В девять утра прилетела вражеская авиация; к счастью, потери были небольшие. Марокканцы два раза пробовали атаковать, но их останавливали пулеметным огнем. В полдень наступило затишье, а час спустя фашисты открыли огонь с шоссе.
— Наверное подвезли резервы…
Второй залет авиации. Наша батарея вдруг замолкла. Льянос кричит в телефон:
— Держимся. Пришлите…
Он бросил трубку, не договорив — с шоссе идут танки. Льянос нервничает.
— Это они называют противотанковой пушкой? Курам на смех…
Бомбометчики поползли навстречу танкам. Один танк повредили. Пушка все же начала работать. Танки остановились, постреляли и ушли назад. Льянос кричит Бернару:
— Я тогда не договорил — слышимость была плохая. Пришлите, если можно, авиацию…
Двадцать минут спустя снова показываются танки. Солдаты ползут с шоссе. Почему пулеметы молчат?.. Льянос кричит Бернару:
— Сморкачи, так вы работаете?
Фашисты подошли к сторожке. Если сейчас двинутся марокканцы, могут отрезать… Чорт бы их взял, где авиация? Почему 1-й батальон не двигается?..
— Бернар, голубчик, живее!..
— Марокканцы!..
В штабе корпуса, не умолкая, трещит телефон.
10 часов 15. Возле Навалькарнеро авиация обнаружила автоколонну — около тридцати грузовиков.
10 часов 40. В районе Брунете спокойно.
11 часов. От Араваки по шоссе продвигается примерно батальон. Сейчас их будут бомбить.
У генерала глаза распухшие — он не спал три ночи. Карта на столе засыпана пеплом: генерал закуривает одну папиросу о другую.
— Ясно, что резервы сосредоточены вокруг Навалькарнеро. Я говорил Росесу, а он спорил…
Он шагает из угла в угол.
— Позвони Маркесу, пусть кончают.
— Осторожно!
Маркес нагнулся — стреляли с шоссе. Льянос ему издали крикнул
— Отбили!
Он смеялся, забыв тревогу дня. Маркес сказал:
— Это хорошо, что отбили. Но здесь оставаться нет смысла — клин слишком тонкий, да и коммуникации отвратительные. Как стемнеет, отведи батальон на исходные позиции.
Льянос, растерявшись, спросил:
— То есть как отвести?.. Значит, не наступаем?
— Хотели только пощупать. А с воздуха в это время наблюдали — откуда они начнут подтягивать резервы. Понимаешь?
Льянос ударил тростью куст.
— Понимаю.
Утро. Льянос моет в речке ноги. Рядом Хуанито стирает рубаху.
— Переса жалко. Хорошо пел…
Переса убил осколок бомбы. Хуанито с ожесточением выжимает рубаху. Льянос молчит.
— А все-таки авиация — дерьмо! Конечно, человека убить они могут. Но позицию им ни за что не занять. Летают…
Он глядит на Льяноса и снова начинает терзать рубаху.
— Переса жалко. Он все насчет жены беспокоился: ждет или не ждет. А выходит, лучше не ждала бы…
Льянос не отвечает.
Весь день он проходил угрюмый, ни о чем не думал, не разговаривал с товарищами. Вечером вдруг вспомнил, что не обедал, и достал сухари.
Они спят на сене; в домах — духота. Жарко, разделись догола. Комары изводят, пищат над ухом. Льянос лег и вдруг вспомнил, как бомбили деревню. Женщины часто плачут. А отчего?.. Может быть, у них чувств больше?.. Льяносу тридцать шесть лет. Он всегда жил один; хотел жениться, давно — ему тогда двадцать лет было, но девушка передумала. У нее тоже были черные глаза. А руки другие — темные. Мать Льяноса ее звала «Смуглянкой». Мать, наверное, плачет. Он ей ни разу не написал. Сейчас она гладит белье или штопает: она не может сидеть без дела, — то козу чистит, то поливает грядки. Пришли соседки, она жалуется: «Мой-то пропал»…
