Виктор Зиновьев - Нижний горизонт
— Клизму поставил? — поинтересовался Володя.
— Ох и человек! По-всякому обозвал, — отдуваясь, произнес Фишкин. Потом оглянулся на двери и поделился: — Понимаешь, последний день отпуска отмечал, ну и… на целую неделю, как заведено.
— Кем заведено? — не понял Володя.
— Да уж… заведено. Чуть не уволил. Не могу! — вдруг решительно вскинулся Фишкин.
И он загремел по ступенькам большими сапогами, ни на кого не обращая внимания, — в старой кепке, ощетинившейся во все стороны рыболовными крючками и блесенками.
За пьянство Фишкина выгоняли отовсюду. А в лесничестве у него внезапно открылась какая-то неизвестная болезнь, какая — никто не знал, но после каждого запоя Фишкин аккуратно представлял медицинские справки. Лесничий давно на него имел зуб, а Володя пока ладил — Фишкин имел легкий характер.
Свежие сосновые срезы походили на круги влажного сыра. Прозрачная, как роса, смола загустела и стала похожей на капли выдавленного из сот меда. Пахло свежестью. Володя потыкал пальцем в упругие, твердые капли и лизнул — рот наполнился вкусом канифоли.
— Хороши дровишки? — раздался вопрос.
Володя всегда знал, что делается за его спиной, но как подошел Осип Михалыч, не услышал. Тот похлопал широкой мозолистой ладонью по крепким стволам в поленнице и сам ответил:
— Хороши. Одна беда — машина за ними не пройдет.
— Да, — согласился Володя, — жалко…
Он-то точно знал, что весь сложенный в штабеля лес пропадет, и ему на самом деле было жалко. Лучше бы старушкам отдать или школе. Но лесничий рассудил по-иному, а приказы начальника не обсуждаются. Начальник всегда на голову выше, а если пожелает — станет на две…
— На душе приятно — давно так не работал, — продолжал Осип Михалыч, — это тебе не кустики за хвостики дергать. Ну пойдем, Фишкин там чаек поставил.
Володя посмотрел на высящиеся штабеля бревен и почувствовал, как под ложечкой приятно засосало. И он сказал, нарочно грубовато, как и полагалось человеку, который и себе цену знает, и товарищей уважает:
— Отчего не пойти? Дело необходимое.
У костра сидел Санька, а Фишкина видно не было. Не появился он и потом.
— А он не взял с собой ничего, — сказал Санька с набитым ртом и махнул рукой в сторону ручья.
Володя спустился вниз и увидел выгоревшую добела спецовку Фишкина — он одиноко склонился над самодельной удочкой.
— Нет, не хочу, — замахал он руками, — я ведь неделю могу не есть: дозу принял — и хорош.
— Можно, а пользы-то, — сказал Володя. — Силы у меня хватит, сам знаешь — ну-ка вставай!
Фишкин посмотрел уважительно на фигуру Володи и послушно направился за ним.
У мужиков имелась привычка — есть каждый садился по отдельности. Володя терпеть этого не мог, хоть и понимал — не их вина, жили в трудных условиях, вот привычка беречь еду и выработалась. Чтобы окончательно поломать боязнь Фишкина навязаться в нахлебники, он дорогой рассказал очень смешной анекдот и несколько раз хлопнул его по плечу.
И когда они все вчетвером уселись возле костра и Осип Михалыч ему первому протянул кружку с чаем, вот только тогда Володя подумал — наконец-то он стал среди лесников своим. Теперь каждый из его бригады пойдет за ним в огонь и в воду, как пойдет за ними он, их бригадир.
После обеда полагалось перекурить. В армии существует хорошее правило — командир не должен допускать дружеских отношений с подчиненными, потому что трудно посылать друзей на задание. Но здесь не армия, и Володя взял протянутую Осипом Михалычем беломорину. Фишкин рассказал Саньке, как его лечили в Ленинграде радиацией, как заставляли мочиться в банку, а ее потом увозили за город, чтобы радиация не проникала в канализационную сеть. Осип Михалыч сказал:
— Ты с Людкой, библиотекаршей, говорят, ходишь — не надо. Шалава она.
Фишкин прервал свой рассказ и смущенно кашлянул:
— Ну зачем так о человеке. Сам был молодой, мало ли…
Володя смотрел на костер. Невидимые искры бегали по сизым углям. Иногда такая искра попадала на черный сучок, и он, совсем обгоревший и недвижный, начинал громко трещать, подпрыгивать и снова пылать ярким пламенем. Искра будила в сучке целую бурю, а сучок потом, как вулкан, разжигал весь костер. Интересно было смотреть на эту закономерность, но Володя оторвался. Он сказал, обращаясь к Осипу Михалычу:
— Если кое-кого, кто лезет не в свое дело, сунуть мордой в костер — очень красиво получится.
Потом снял с углей чайник, поднялся и неторопливо пошел к ручью. Алюминиевая ручка жгла пальцы, но он не менял руки, пока не дошел до берега, а там бросил чайник в холодную воду, чтобы остудить, умылся сам и присел к штабелю спиной. Он думал не о том, что случилось сейчас, а вспоминал, что было с ним раньше, и это приводило в себя.
Володя всю жизнь считал, что женится только на блондинке, потому что они — нежные. Ум, хозяйственность — это хорошо, но ему нужно другое, потому что ума у него и своего хватало.
Он привез дрова в школу и зашел подписать накладную. У нее волосы были чернее пера, которое потерял у ручья глухарь. Просто везение, что она оказалась не замужем. Хотя за кого здесь выходить? Женихи после восьмилетки наперегонки рвались в город, с трудоустройством в поселке туговато — лесоповал почти прекратился. И он ей понравился, иначе выгнала бы из дому. Он рассказывал о своей жизни, а она молчала и все думала о чем-то. Потом прочла старинное китайское стихотворение, из которого он запомнил два четверостишия:
Все, что я собираю,В дар я пошлю кому?К той, о ком мои думы,Слишком далекий путь.
Я назад обернулсяГлянуть на дом родной —Одиноко дорогаТянется в пустоте.
Он вдруг почувствовал себя наполовину женатым. Не думал, а почувствовал — ему казалось, что он уже сидел рядом с ней, ощущал запах ее волос, когда-то слышал голос… Так, в незнакомой местности внезапно чудится: давным-давно ты уже бывал здесь, видел темный лес, далекую вершину горы, так же скатывалось к ней тогда красное солнце. Точно знаешь, что ты здесь впервые, а сердце говорит другое. Иногда даже отгадываешь, что увидишь дальше — за лесом, за горой. Володя читал в журнале, почему так случается — это наследие далеких наших предков. Кто-то из них любовался заходом солнца, сидя на опушке, и память словно фотоаппарат запечатлела открывшуюся перед глазами картину. Через многие поколения передавалось по наследству яркое впечатление, пока не вспыхнуло с новой силой в памяти потомка. Тысячелетия, смерти и войны оказались бессильны перед кратким мигом прекрасного…
Сейчас Володя считал себя наполовину счастливым. Но ему было грустно. Миг счастья пройдет, и что будет потом? Оказывается, китайцы могут писать хорошие стихи: «Одиноко дорога тянется в пустоте…» В армии перед самым концом службы остро чувствуешь одиночество. С ребятами они обменивались адресами, клялись собраться отделением в ближайшем к заставе городе, но вдруг замолкали, отворачивались. Володя тоже тревожился: какая теперь жизнь «на гражданке», как примет? Только его друг, нескладный парень Витька Киселев, оставался спокойным. Укладывал в чемодан купленные в увольнении сласти и не вмешивался в разговор. До армии Витька учился в техникуме, и Володя спросил его однажды про счастье: это — краткий миг или необходимая для жизни, но недостижимая цель? «Поживешь с женой и двумя детьми на одну зарплату — узнаешь», — ответил Витька.
Чтобы разогнать грусть, Володя рассказал уморительный случай, как Витька, еще в карантине, отдал сержанту честь в положении «оружие на плечо» левой рукой. Но она не смеялась, а все о чем-то думала и смотрела через голову. Потом стала ерошить ему волосы. Он старался не поворачиваться правой стороной — после ожога волосы там росли плохо. Он понял тогда, что ей одиноко, как и ему, и положил ладонь ей на руку. Она не отстранилась.
Ему очень хотелось, чтобы было хорошо им обоим. Он знал, так будет, когда пройдет ее смущение и она привыкнет к нему. Но раз это было неизбежно, можно сделать и быстрее — ведь оба этого хотят. И он принял решение. Пусть она его ругает (поругает недолго), пусть даже обидится (она поймет, что неправа), он все-все стерпит: ведь ей станет хорошо намного раньше…
— Эй, смотри! — раздался над ухом крик, и из-за поленницы стремительно выскочил Санька. — Сама, дура, нарвалась!
В руках у Саньки трепыхалось рыжее тельце. Чтобы белка не кусалась, он придавил ей шею, и изо рта у нее высунулся маленький, острый язычок.
— Отпусти, — сказал Володя.
— Ты чего? Шкуру загоним!
— Отпусти, — повторил Володя.
Тоненькие пальчики с длинными коготками бессильно хватали воздух. Белка была молодая, видно, спустилась покормиться — теперь Санька мог сделать с ней все, что хотел. Володе вдруг показалось, что это его горло сжала чья-то рука и его язык замер в напряжении. Он сглотнул слюну и с силой тряхнул Саньку за локоть. Белка сверкнула перед глазами рыжим клоком пламени, который тут же затерялся в вершине густой ели. Видя растерянное лицо Саньки, Володя пообещал:
