Феликс Сузин - Единственная высота
Тело пружиной вздернулось на носки, руки раскинулись в стороны, жгучим костром полыхнуло сердце.
— Давай, Борис Васильевич, наяривай!
— Жги, Любаша, не отставай!
Не пол замызганный под ногами — лесная поляна, цветами усыпанная. Радуется, ухает леший, бьет в пустую колоду, хохочут русалки, свистит в два пальца кикимора.
Василий Егорович Предеин по первому еще робкому снегу ехал в дальний колхоз проверить, как проводятся прививки на свиноферме. Такова была формальная цель поездки, ну а, кроме того, думал он договориться на пасеке насчет медовухи для свадьбы, — это, конечно, было главное. Хорошо понимает жизнь Василий Егорович, знает, какие тайные нити направляют человеческие поступки. Надо только иметь в руках власть, маленькую, но власть, а тогда уж правь разумно в своем царстве. Вот взять его, например. Обыкновенный ветврач, должность так себе, пшиковая. Но может он корову или свинью вылечить, а может распорядиться, чтоб прирезали. И на продажу мяса не даст разрешения, инфекции — дело серьезное. Вот и понимайте, есть у него кой-какая власть или нет. Отсюда и хозяйство, которому любой позавидует.
Кованая только на передние копыта кобылка скользит, спотыкается, двуколку заносит на обочину, он вытягивает лошадь кнутом, дергает вожжами, и мысли его меняют направление. С дочерью ему повезло, ничего не скажешь — не вертихвостка, упорственная и свое знает, но вот зять… Жидковат характером, несерьезный. Лестно, конечно, заполучить в зятья главного врача, что и говорить, но уж больно разной заварки они с Любашей. Попросил его как-то Василий Егорович уважить дружка, зоотехника из колхоза «Светлый путь», попал тот по пьяному делу в больницу с разбитой головой. Ясное дело, стыдно солидному человеку показывать больничный лист, в котором выставлено «Алкогольное опьянение», пришел он к Василию Егоровичу, чтоб замолвил словечко перед будущим зятем. А тот взбеленился: «Обман! Нарушение закона». Чудак! Жизнь-то живут не по-писаному. Самого ведь чуть не засудили, законника, за строительство больничной водокачки, а ведь для себя никакой пользы не имел, так старался, из гонору. Вот и выходит, что человек он без серьезного понимания жизни, одно слово книжник. Трудно ему будет, а с ним и Любаше… Впрочем в семье жена — голова, у ночной кукушки свой счет времени…
Свадьбу сыграли в ноябре, гуляли крепко, по-предеински, весь район потом с завистью поминал полгода.
Старый докторский дом ожил, засиял выкрашенными наличниками, прикрылся занавесками, дверь оделась войлочной шубой. Любаша сразу повела хозяйство крепкой рукой. Каждой вещи отведено свое место, книгам нечего валяться на диване и подоконниках, есть для того полочка, а покурить, если уж так невтерпеж, можно и во дворе, в доме воздух должен быть чистый, а лучше и вообще бросить эту поганую привычку, недаром наши деды ей брезговали. От щедрот тестя в сарайчике похрюкивал подсвинок, кудахтали куры. Любаша настаивала на покупке коровы: деньги можно одолжить у того же Василия Егоровича, когда-нибудь отдадут, а появится ребенок, не покупным же молоком его поить.
Вскоре Дагиров пополнел, перестал подпрыгивать по-мальчишески при ходьбе, и в лице его появилась некая солидная застылость довольного собой человека. Зачем суетиться? Неожиданностей не предвиделось, жизнь одинаковыми ломтями была нарезана на десятилетия вперед. Сегодня — то же, что вчера, и то же будет завтра: работа — сон, работа — сон, краткий привычный миг любви, по воскресеньям — плотный обед у тестя с возлияниями и пением, первые боли в пояснице, бессонница, старость — все, как у всех. Грандиозные замыслы, от которых недавно колотилось сердце, вспоминались все реже, лишь иногда тихая грусть разочарования долго не давала уснуть.
Так случилось, что судьбу Дагирова пересек рыжий Карпухин.
Карпухин был человек примечательный. Рыжим его прозвали не столько за цвет волос, которые скорее были русыми, сколько за зловредность и склонность к необычным выходкам. Несмотря на зрелый возраст (ему было под сорок), он коноводил в компании хулиганствующих парней, и Дагирову неоднократно приходилось штопать его непутевую голову, которая чаще всего страдала в спорах с собутыльниками.
На этот раз он приковылял со сломанной ногой, опираясь на палку. Дело было ночью, никто ничего не видел, но злые люди потом утверждали, что Карпухина застал у одной молодайки не то муж, не то брат, и тот был вынужден срочно уходить в окно вместо двери.
Разбуженный Дагиров, позевывая, вправил сломанные кости, наложил гипс и пошел спать. Наутро все было в порядке — ни сдавления кожи, ни отека. К вечеру Карпухин, конечно, напился, пел песни, за что и был с позором изгнан из больницы.
Вернулся он через месяц в разболтанной повязке. Повязку сменили, но кости не срослись. Прошли все сроки, а ходить без костылей Карпухин не мог. До этого он никогда ничем не болел, и, как многим здоровым людям, увечность казалась ему непоправимой. Житья от него не было ни врачам, ни сестрам.
Дагиров вздохнул с облегчением, когда Карпухин уехал в областную больницу.
Там его прооперировали, вставили в кость металлический стержень, заковали ногу в гипс и наказали приехать через полгода. Но что-то разладилось в здоровом карпухинском организме, кость не срослась, образовался ложный сустав.
На время Карпухин исчез — ездил по бабкам, лечился травами, куриным пометом, древними, бог весть с каких времен сохранившимися наговорами. Не помогло.
Самое страшное — чувствовать свое бессилие помочь человеку. Дагиров списался с Новосибирским институтом травматологии.
В Новосибирске Карпухин пробыл больше года, но толку не получилось, вернулся на костылях.
Похудевший, злой и плаксивый вошел Карпухин к Дагирову.
— Все! — сказал он, дергая щекой. — Долечил меня Борис Васильевич. Спасибо! Профессора-академики! Режь ее, эту колоду. — Он выставил ногу вперед. — Режь, по-хорошему! А то я тепереча инвалид — могу и костылем.
— Во-во, — спокойно отозвался Дагиров. — Костылем это самое то. Сразу поможет. Только уж лучше сначала себя. Это надо же до такой глупости дойти: отрезать вполне здоровую ногу. Ну, плоховата нога, подкачала, но все ж своя, не деревянная.
— Да что ты понимаешь? Своя! От своей осталась только кожа. Гвоздь в ногу забивали? Забивали. Пластинки на шурупах прикручивали? Прикручивали. Проволокой прошивали? Прошивали. Профессора-ученые сказали: все, больше ничего не придумаешь. Будешь ты, Карпухин, на костылях, сколько тебе на роду написано. Так — костыль и так — костыль… Но ведь на нее, проклятую, не наступишь: подворачивается. А боль? Днем и ночью ноет и ноет, мочи нет. Живу на одних таблетках. Водка и та не берет… Нет уж, Борис Васильевич, давай будем резать. И тебе спокойнее. А то я — ты ведь меня знаешь… Нервы у меня вконец слабые.
— Страшное дело, как я тебя опасаюсь, Карпухин! — Дагиров прошелся по кабинету. — Ладно. Ложись в больницу. Посмотрим.
Дагиров с раздражением захлопнул книгу и встал. Потянулся. Хрустнул суставами. Все в один голос твердят: для сращения кости необходимо поточнее сопоставить отломки и удержать их в неподвижности. Это ясно и без книг. А как обеспечить неподвижность? Как добиться, чтобы мышцы не тянули сломанную кость в сторону? Рекомендаций слишком много, а значит, нет ни одного надежного способа, и, главное, Карпухин уже прошел все это. Что делать? Неужели в самом деле взять и отрезать вполне жизнеспособную ногу? Абсурд!
В голове гудело от долгого сидения за столом. Свет раздражал; он выключил настольную лампу. Еле заметно прорезался контур окна, упиравшегося прямо в черноту ночи. Тишина. Где-то на краю села изредка, словно нехотя, взбрехивала собака, и опять украдкой подступало безмолвие.
Дагиров накинул на плечи неизменную тужурку и, стараясь не скрипеть половицами, прошел на кухню. Зачерпнул ковшиком воды из кадки, напился. Если бы Люба не спала, ни за что не позволила бы пить простую воду. Разве у них нет смородины, брусники, малины? А колодезная вода хороша!
…Утром на прием в поликлинику пришел колхозник из соседнего села.
— Ранило меня зимой сорок второго, аккурат под Новый год. Двинуло в бок так, что я задохся, а пришел в себя уже в госпитале. Очнулся, слышу: этому придется ногу отрезать, иначе гангрена. «Что вы, доктор! — кричу. — Ошибка происходит, меня ж в бок зацепило, а вы говорите — ногу».
Красным светом вспыхнуло в мозгу: последний день работы в госпитале, на носилках разведчик с фигурой античного бога, спор с главным хирургом, смешное сооружение на ноге…
— А он мне, значит, говорит: как хочешь, сибирячок, без твово согласия мы резать права не имеем, но ежели случится гангрена, гарантию за тебя не даем. Ну, думаю, черт с ней, с гангреной, рискнем на русское авось; у меня баба молодая, бедовая, нужон я ей буду об одной-то ноге.
