Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
— Все живое — заслуга актеров! Сам дядя Ваня — высший класс! А Астров…
— Астров — бездарность, физиология! Соня хороша…
— Сантименты, слюни…
— Это от режиссера…
— Вагин же не знает «системы»! — категорически выкрикнул Джек. — Это прет из любого его спектакля!
— А вы знаете «систему»? — раздался голос Соколовой (никто и не заметил, как она вошла).
— Ну, представление имею, — ответил Джек, не особенно смутившись.
Соколова посмотрела на него и с неожиданной горячностью хлопнула рукой по столу.
— Самое плохое в театре то, что люди, имея крайне смутное представление о «системе», уже берутся судить и поучать. И с чужого голоса делают открытия: «Система сушит актера», «нивелирует таланты»…
— А разве «Дядя Ваня» — хороший спектакль? — запальчиво спросил Джек. — Вам нравится?
Все насторожились.
Анна Григорьевна усмехнулась.
— Зачем же это я буду навязывать вам свое мнение? Разбирайтесь сами.
— Но ведь мы можем судить неправильно! — воскликнула Агния.
— Ну и что ж? — весело спросила Соколова. — Даже обязательно будете ошибаться! Но ведь вы учитесь — знаний будет больше, а ошибок меньше. Ищите, думайте, спорьте, обосновывайте свою точку зрения, убеждайте друг друга, только не судите сплеча, легкомысленно, уважайте чужую работу. Не забывайте, что вы знаете гораздо меньше Лаврентия Сергеевича Вагина. Кстати, актеры, которых вы сейчас хвалили, — его ученики. — Она кольнула взглядом Джека. — Так давайте жить своим умом, вырабатывать свое мнение, а подхватывать высказывания «авторитетных товарищей» предоставим ремесленникам-рецензентам. И будем доброжелательны, давайте искать хорошее в чужих работах. Плохое-то легче выискать.
Перед сессией пронесся слух, что сам Рышков будет присутствовать на экзаменах.
Алексей Николаевич Рышков, художественный руководитель института, после тяжелого заболевания лечился в санатории. В институте о Рышкове говорили с огромным уважением и любовью все, включая гардеробщиц и уборщиц.
Алена, как и все ее товарищи, знала, что народный артист Рышков — знаменитый режиссер и актер, один из первых учеников Станиславского. И единственный из театров, не стертый в порошок «великими критическими умами первого курса», был театр под руководством Рышкова. Всем не терпелось увидеть на сцене его самого, особенно в роли Фамусова — они уже много слышали и читали о его исполнении. Весть о его возвращении встревожила, обрадовала, усилила страхи и одновременно придала особую торжественность, праздничность предстоящему экзамену.
— А вы не радуйтесь — ваша Соколова же равно по-своему отметки поставит, — сообщала всеведущая, многоопытная Клара. — Рышков ее уважает, обожает, считает первым педагогом.
И вот час экзамена наступил.
Прозвонил звонок. Шестнадцать первокурсников, разделившись, сели по обе стороны сценической площадки. Алена, заледенев от страха, обежала взглядом лица товарищей — все были напряжены, только Лиля Нагорная, как всегда, чуть склонив голову набок, рассеянно смотрела в заснеженное окно.
В коридоре послышались голоса, обе половинки двери распахнулись, и вместе с Анной Григорьевной в аудиторию вошел пожилой человек, прямой, плотный, с очень бледным, слегка отечным лицом и седыми, ежиком, волосами. Следом за ним вошли директор института Таранов, заведующий кафедрой актерского мастерства Арсений Артемьевич Барышев, Галина Ивановна с журналом в руках и — гурьбой — остальные педагоги.
Внимание Алены сразу же привлек Рышков, особенно его узкие, почти неподвижные руки и, главное, глаза. Глубоко сидящие под набухшими веками, внимательные, но усталые, по первому впечатлению бесстрастные глаза на самом деле с трудом прятали вдруг возникающую острую тоску. У Алены захолонуло в груди, когда она подсмотрела этот короткий, мгновенно погасший взгляд. Анна Григорьевна заботливо и даже с нежностью показала Рышкову на место в центре стола, следила, как он садился. И Алена поняла, почему Соколова особенно строго поглядела на студентов, стоявших перед своими стульями, и почему Галина Ивановна с благоговением положила перед Рышковым программу экзамена и бесшумно села.
Директор и завкафедрой до сих пор были для Алены некими абстрактными «руководящими товарищами». О Барышеве отзывались в институте с уважением. К Таранову отношение было разное: одни восхищались его умом, организаторскими способностями, простотой в обращении; другие считали, что он неглуп и организатор хороший, но хитер и зол, а его улыбки и товарищеский тон лишь камуфляж.
Таранов, почтительно подвинувший Рышкову стул, и Барышев, как всегда, изысканно любезный, улыбающийся одними губами при стеклянно-холодных глазах, — оба почему-то вызывали у нее антипатию. Они нарушали что-то доброе, исходящее от Рышкова и Анны Григорьевны.
Пока все — комиссия и просто зрители — занимали места, Рышков неторопливо оглядел студентов, задерживаясь на каждом. Глаза его оживились, и вдруг лукавая улыбка омолодила, преобразила некрасивое его лицо.
— Значит, хотите быть актерами? — спросил он тихо глуховатым голосом.
— Хотим, — почти шепотом ответили ему.
Улыбка еще не сошла с лица Рышкова, а в глазах его Алена опять поймала мелькнувшую тень, и у нее снова сжалось в груди.
Экзамен начался с индивидуальных этюдов, приготовленных почти самостоятельно.
Всю страсть к театру вложила Алена в свой этюд, работала с ожесточенным упорством и приступы отчаяния глушила работой. Впервые этюд не надоедал ей, наоборот, чем больше репетировала, чем больше думала, чем больше советовалась с товарищами, тем сильнее увлекалась — этюд становился все полнее, яснее, точнее и, как ей казалось, интереснее. Хотя был он простенький: поздно вечером тайком от матери, будто бы отправившись спать, Алена убегала на станцию проводить большого столичного артиста, обещавшего подготовить ее в театральный институт.
Выйдя на площадку перед экзаменационной комиссией, Алена, как на конкурсе, почти потеряла сознание, не чувствовала ни рук, ни ног. С помощью Жени и Олега она «обставила свою комнату» для этюдов. Все было готово. В эту минуту Анна Григорьевна сказала негромко:
— Проверьте окно, не шатается ли?
Интонация Соколовой напомнила постоянно повторяемую ею фразу: «Следите за непрерывностью действия, стройте непрерывный внутренний монолог».
Алена тихо вошла в «комнату», плотно прикрыла дверь и почти механически начала много раз уже повторенный, ставший привычным внутренний монолог: «Если бы я зажгла электричество, мама могла бы обратить внимание на яркий свет и прийти, — говорила себе Алена, — значит, лучше зажечь свечку. Если она стоит у меня на шкафу…» Алена подошла к шкафу, сделанному из куба, нащупала наверху воображаемые спички, свечу и зажгла ее. «Если бы я поставила свечку на стол, мама все-таки могла бы заметить свет. Куда ж ее поставить?» Алена поискала глазами подходящее место и, защищая ладонью дрожащий язычок пламени, поставила свечу на пол в углу между «шкафом» и «стеной». Ей не мешали уже посторонние мысли, не беспокоило, кто и как смотрит на нее, она отчетливо ощущала все воображаемые вещи, знала, что и как нужно делать. И вдруг произошло что-то необыкновенное: она почувствовала себя свободной, сильной, как в море — куда хочу, туда плыву. И тогда все пошло точно само собой. При скудном свете колеблющегося от каждого неосторожного ее движения язычка пламени Алена бесшумно достала платье, переоделась, оглядела себя в маленьком зеркальце, поправила волосы. Потом надушилась, взяла сумочку, задула свечу, тихонько приоткрыла дверь. Прислушалась: мать еще не ложилась. Оставался один выход. Осторожно, не спеша, чтоб не стукнуть, не скрипнуть рамой, Алена отворила окно. Высунулась, вглядываясь в темноту, послушала. Убедилась, что поблизости никого, влезла на подоконник и соскочила на землю. Прыгая, ощутила, как ее дернуло за зацепившийся подол. Торопливо перебирая подол руками, ощупывала его и старалась разглядеть в темноте, еще надеялась, что разорвалось по шву. Но… на подоле единственного нарядного платья была прореха с полметра длиной.
Все пропало! Но самое ужасное — что человек, на помощь которого она рассчитывала, уедет, а она не знает его адреса… Все пропало! Она с такой силой представила себе эту беду, что вдруг — этого ни разу не было на репетициях! — ощутила, как слезы подступают и обжигают глаза… Нет, нет, все неважно — только бы быть актрисой! И, захватив рукой разорванный подол, бросилась бежать на вокзал.
Смущенная, испуганная и счастливая, пряча покрасневшие глаза, Алена прошла на свое место.
Уже в перерыве она поняла, что показала этюд хорошо. К ней подходили старшекурсники, главным образом режиссеры — ученики заслуженного деятеля искусств профессора Линдена.
