Ольга Гуссаковская - Повесть о последней, ненайденной земле
Мать Наташи, Серафима Васильевна, присела на широкий березовый пень:
— Ну, долго еще мы твоего дружка будем ждать? Может, он и вовсе не приедет?
Отец только улыбнулся. Зубы у него были веселые, белые, и сердиться на него никому не удавалось. Серафима Васильевна тоже только рукой махнула.
Солнце давно ушло из окон элеватора, когда из-за поворота выскочила запыленная полуторка.
— Побыстрее, грачи, а то до ночи не доберемся! — сказал шофер, и Наташа первой полезла на высокое колесо, пана только подсадил ее.
Как далека была дорога до Козловых гор! Черной полоской на горизонте стала Сосновая роща; словно свернув с дороги, ушел в сторону элеватор; за ним небольшая деревенька в черемуховом цвете и спокойных дымах над трубами; остался позади и болотистый, сизый от ранней росы луг, где печально плакали какие-то птицы. И только тогда впереди зачернел частый гребень ельника, а за ним синеющим туманным горбом сплошной бор.
— Вот они, пяти Козловы горы! Теперь топайте сами да не забудьте атаману привет передать! — пошутил на прощание шофер.
— Какому атаману? — спросила Наташа, но просто так, почти не думая. Всю ее, до самых пяток, наполнил незнакомый, сладкий и пугающий запах леса. Она не знала, что это пахнет — травы, цветы, кора деревьев, может быть, звери? Она просто шла навстречу пахнущей живой стене и дышала, дышала…
Наверное, и взрослые чувствовали то же самое. Во всяком случае, отец ответил не сразу:
— Атаману какому? Козлову, конечно. — Только это он шутил. Козлов давно жил, никто и не помнит когда… А может, его и вовсе не было.
Пахнущая мокрой глиной тропинка скользнула в овраг, по бревну перекинулась на другой берег светлой, тихой Меты и запетляла, заиграла в прятки на лесистом крутом косогоре.
На верху косогора еще было светло. Закатное солнце позолотило хрупкий белый мох под корнями сосен, отразилось в блестящих молодых листьях березы. Здесь пахло земляным теплом и немножко дымом от старого кострища. Отец сейчас же начал прилаживать над ним палки — чай кипятить, а Наташа с мамой пошли за хворостом.
У Наташи в сандалию набились сухие иголки, она нагнулась, чтобы их вытрясти, и вдруг у самой ноги увидела ландыш. Он стоял под елкой, один, на высокой прямой ножке, белый и удивительный, а широкие зеленые листья поддерживали его, как ладони. Наташа протянула руку… и снова отдернула ее. Просто стояла и смотрела.
— Наташа, где ты? — тревожно позвала ее мать.
Наташа оглянулась еще раз и побежала нарочно в другую сторону, потом еще свернула и еще, чтобы уж больше не найти этого места и не сорвать цветка.
Она никому не сказала о нем; притихшая, сидела у костра, пила чай, а потом лежала под отцовской курткой и смотрела, как в бледном небе рождались звезды. Сначала едва заметной светлой точкой, а потом все ярче, ярче…
Утром, придя в деревню за молоком, они узнали, что началась война.
* * *«Самохваловцы» уходили на фронт…
Отец Наташи мягко отстранил плачущую жену, взял за подбородок дочку, заглянул в серые глаза. В них был только интерес и чуть-чуть недоумение. Наташа просто не успевала за событиями. «Что ж, не понимает — тем лучше, — подумал отец. — Только бы все поскорее кончилось, только бы не до зимы».
Уже вслух сказал:
— Ничего, дочка, не горюй. Прогоним немца, вернусь обратно. Скоро вернусь, жди! И смотри у меня! Мать слушайся и в школе не отставай. Чтобы мне на фронте краснеть за тебя не пришлось. Поняла?
— Ага, — чуть слышно проговорила Наташа, думая о чем-то своем. Слова-то были самые обычные.
Отец еще раз поцеловал их обеих — мать и дочь — и ушел. Только расшатанная дверь вздрогнула несколько раз, прежде чем закрыться.
Ушли отцы и братья и из многих других квартир. А дом по-своему приспосабливался к военному времени.
Бабушки вытряхнули из пыльных глубин памяти воспоминания о «первой империалистической» и с утра до вечера тащили в дом все, что могли, — мыло, соль, спички. Комоды лопались от добра.
Наташина мать возмущенно пожимала плечами: «Чего люди с ума сходят? Точно на десять лет запасаются! Кончится война — куда с этим пойдут?»
Но война не кончалась. Ожесточенные бои разгорались по всем направлениям.
Люди, верившие в счастливое «ненадолго», поняли, что они ошибались. Борьба идет не на жизнь, а на смерть, и кто знает, какой ценой будет куплена победа?
На улицах появилось новое слово — «эвакуированные». Ребятишки хвастались друг перед другом: «А у нас артист живет! Тот самый, что в «Чапаеве…» — «В «Чапаеве»?! Врешь!» — «Вот честное пионерское, не вру, чтоб мне провалиться!» — «А у нас докторша с девчонкой. Ничего, добрая…»
Взрослые больше молчали, с тревогой глядя на центральную улицу. По ней от вокзала толчками, как кровь из разорванной артерии, текла толпа. Редела, ручейками растекалась по дворам, а через час-другой густела вновь…
В Наташином доме кое-кто поставил на дверях новые замки, а дядя Коля из девятой даже приделал к окнам ставни. Говорили, что вместе с «вакуированными» в город приехали жулики и зимогоры. Тюрьма осталась под немцами, а они — все здесь и поди их отличи… В дом пока еще никого не поселили, а ждали этого по-разному: кто с добром, а кто и с испугом.
…Наташа чистила у стола картошку большим кухонным ножом. Она очень хорошо помнила, как из-под маминых рук падали на бумагу тоненькие, почти прозрачные очистки, а у нее срезалась чуть не половина картофелины, и в миску попадал ни на что не похожий огрызок. Но что поделаешь? Раньше все делала мама, а теперь она работает на эвакопункте и очень редко заглядывает домой…
В дверь постучали. Мать не раз наказывала Наташе: «Не пускай в квартиру кого попало. Люди по городу ходят разные…»
Наташа прислушалась. За дверью кто-то провел рукой по стене, на ощупь отыскивая выключатель. Чужие… Потом непереносимо жалобный женский голос сказал:
— Господи, неужели и здесь никого нет! Лучше бы уж дорогой умереть…
Руки не слушались Наташи и никак не могли откинуть тяжелый крючок. Ей казалось, она никогда не справится с ним и та женщина за дверью ляжет у порога и умрет.
— Я сейчас! Подождите! — крикнула она.
Дверь открылась.
Их было много, целая семья. Высокая, растрепанная женщина с грудным ребенком, мальчик лет восьми и девочка с невероятно рыжими, прямо огненными косами, тащившая чемодан и сетку…
Женщина упала на стул, словно переломившись пополам. Сказала только:
— Очень прошу, дайте напиться моему мальчику… Мы… так устали… десять дней… — Голос ее угасал, делался тише. Так и не договорив, она откинула назад голову, смолкла.
Рыжая девочка подошла к Наташе, пристально глянула зелеными глазами, словно осуждая за что-то:
— Не обижайся на нее. Мы едва-едва успели из Таллина уехать, а уж в пути что было! Думали, живыми не доберемся! Приехали, и никто пустить не хочет. С детьми со своими, говорят, хлопот не оберешься.
— Оставайтесь у нас, мама не будет ругаться, я знаю! — быстро, горячо проговорила Наташа. Потом добавила тише: — У меня папа там… на фронте… Вот. А вы кто такие?
— Меня Таей зовут, Таисьей, если по-настоящему, фамилия Лебедева, а ее, — она кивнула в сторону женщины, — Любовь Ивановна Гайдай… Муж у нее офицер… Да не реви ты, — резко обернулась она к мальчику. — Дам сейчас тебе напиться!
Тая напоила мальчика, которого звали Олегом, осторожно вынула из рук матери грудного Витю и положила на диван.
Наташа восхищенно наблюдала за ней: «Как у нее все просто, быстро и хорошо получается! Мне бы так… И кто она этой женщине?»
— Уложить бы ее как-нибудь, — вслух соображала Тая, глядя на заснувшую прямо на стуле Любовь Ивановну, — Ведь нам с тобой ее не поднять…
— Я сейчас дядю Колю из девятой квартиры позову, он поможет, — сказала Наташа и исчезла за дверями.
Дядя Коля из девятой еще до войны заслужил репутацию человека «темного».
Работал счетоводом в каких-то артелях с броскими названиями: «Возрождение», «Свободный труд». Жил с достатком не по зарплате, однако не пил, и потому никто его не осуждал. «Умеет жить человек. И себя не забудет, и жене с детками добудет», — вздыхали по углам бабки.
Теперь он вошел в комнату следом за Наташей и хмуро уставился на Таю единственным глазом. Второй, как он утверждал, потерял еще в гражданскую. Тая мельком глянула на него и снова наклонилась над сеткой — искала чистую пеленку. Дяди Коли словно и не существовало для нее. Тогда он повернулся к Наташе:
— Это что же, без матери распорядилась, жильцов нашла? — спросил он строго.
Но, не получив ответа, вместе с девочками перенес спящую Любовь Ивановну на постель, буркнув только:
— Туфли-то с нее сними, хозяйка! Не видишь, покрывало пачкают…
Постоял, оглядываясь, вздохнул:
— Эх-хе-хе, времена! Всякую голь на улице подбирают, домой ведут… А ведь негусто живете, негусто… Скажем, не дай бог, случится что с матерью, придется вещи продавать, так тут и взять-то нечего… Отец небось передовиком производства был, а что заработал? М-да…
