Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта
— Свети, грей и пали, ярое солнце, рожай жизнь для жизни, играй, круглое, для радостей на земле.
— Голубейся голубинными глубинами, небо, отражайся простором раздольным в зорких, бирюзовых глазах сермяжных душ.
— И ты, земля родимая, размашная без берегов, вскормившая-вспоившая здоровенных, млечнокровных, матерых, отчаянных детин, ты, земля, вспаивай-вскармливай нас и дальше, и больше, и сытнее, во славу твою знатную.
— И ты, молодецкая, песнелейная Волга, лей-разливайся самоцветным, самотворным счастьем.
— Шуми! Бурли! Неси! Зови! Волнуй! Буди!
— Твори в сердцах привольные песни, расцветай нежданно-нечаянными расцветами, наполняй дни сочной мудростью.
— Силы небесные и силы земные, заклинаю вас звончатыми струнами, с ветром играющими, заклинаю своим ядреным сердцем, беременным спелыми песнями, заклинаю крыльями сильными-соколиными, — сберегите народ вольным, несокрушимым.
— Не давайте люд в обиду супостатам всяческим, посягающим заковать в кандалы вольные руки.
— Не давайте на мученские распятия молодые жизни, сохраните от напастей зла.
— А пособите расти и цвести самородными, могучими силами.
— Да не коснется нашей великой судьбы рука черная, лихая, злодейная, предатная.
— Я чую, знаю, верю, молюсь светлоутреннему восходу народа своего.
— Я жду от него неслыханных чудес, невиданных красот, несказанных див, нечаянных праздников.
— Я — маленький человек из океана человечества, я — простой удалец, я — рыжий жеребенок на поляне дней, и вот не знаю, не ведаю, как мне упросить о счастье для народа родимого.
— Я гляжу на небо — и небо ясно смотрит на землю, я гляжу на землю — и земля ясно смотрит на небо.
— И всё кругом — мудрое, простое и близкое, как трава у ног.
— Так почему же, почему я стою перед небом на своем утесе и всем величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и буйной любовью к народу своему мученски-огненно измоляю просьбу мою, думу заветную-неуемную!
— Так почему же, ой, не могу я, не могу успокоиться от мятежности, от боли за братскую долюшку!
— Значит, есть и живет где-то беда бедучая, где-то живет нужда нещадная; значит — кто-то неустанно ждет помощи, кто-то просит о спасении?
— А может, не так надо гореть?
— Может, надо петь от сердца — я пою во все горло до слез.
— Может, надо бороться за счастье — я борюсь с плеча изо всех сил.
— Может, надо травой расти — я расту.
— Но знаю и чую только одно — есть в груди у меня удалая кровь молодости, да вот раскаленная любовь к народу своему, родному, на родимой земле коренной.
— Да есть силы урожайные.
— Да есть воля во весь размах.
— А ты, ветер, ветри, вой, и вей, и разнеси мои думы о кумачовых днях, что огнем-пламенем горели на Волге-матери.
— И на утесе, на том, что века вековечные стоять поставлен, да будет отныне поставлена каменная память о кровных бунтарских походах голытьбы против купцов, бояр, воевод, против всех дворян царевых.
— А ты, Волга, неси эту ратную память бывалую на весь человеческий свет в глубинность времен.
Гибель персианки
На бирюзовых крыльях мимо самого солнца игриво пролетал веселый день, а к вечеру солнце задумывалось грустинно, расстанно, по-осеннему.
Так было всегда.
В теплых гнездах Жигулевских гор, перед Волгой, как перед тесовыми воротами любви и мирного покоя, сидели ватажные души.
На раскинутых персидских коврах, на узорных подушках, в тигровых, в медвежьих мехах, в яркошелковых тканях, расшитых золотыми звездами, валялись удальцы, запивая заморские песни Мейран хмельной брагой.
Мейран пела:
Хяль бура бенСиверим сизэ чок,Ай, залма.
— Пой, пой еще, Мейран. Браги еще — океан. И ты видишь: я — твой Степан — делаюсь садом твоим апельсиновым, расцветающим в Персии. В твоих бархатно-синих глазах вижу круглое небо с зелеными звездами. В твоей улыбке вижу полумесяц червонный — новолуние. В твоем голосе чую знойную Персию. Пой, Мейран. Взгляни — ты заворожила самые беспокойные сердца, уняла самые отпетые башки. А ну, спой нам свою песню персидскую. Я пособлю-ударю в струны гусельные. Пейте-гуляйте, братья! Жизнь коротка, а Волга долгая. Наливай! За молодость! Начинай!
И Мейран пела разливно-ломко, пела огненно-пьяно, пела близко чаруйно:
Ай, пестритесь, ковры мои,Моя Персия,Ай, чернитесь, брови мои,Губы-кораллы.Чарн-чаллы.Ай, падайте на тахту,С ног браслеты.Я ищу — где ты.Ай, желтая, звездная Персия.Кальяном душистымОпьянилась душа,Под одеялом шурша,Ай, в полумесяце жгучая —Моя вера — коран.Я вся змея гремучая —Твоя Мейран.Ай, все пройдет,Все умрут.С знойноголых ногСами спадутБирюза, изумруд.Ай, ночь в синем разливная,А в сердце ало вино.Грудь моя спелая, дивная.Я вся — раскрытое окно.Ай, мой Зарем, мой гарем,Моя Персия.
Степан, обхватив свою пьяную голову, отвечал со слезами песней кручинной:
А там, на зыбкой стрежени,Где льется песня горская,Тоскуют две судьбы-жены, —Донская да заморская.
И буйно думал, необузданным конем по степи бескрайной печали метался, горел болью пленника слабостей ветхого человека:
— Мейран и Алёна… Что это? Как понять и решить? Как разделить себя на две доли — на две лестницы в один рай, на две виселицы для одной жизни? Две любви, два берега. А пристало ли атаману приставать к берегам любви? Воистину, слаб ветхий человек, ежели не может совладать с кровью сердца своего, любовью полоненного, любовью заколдованного. Эх, не думать бы о любви бабской, не знать бы этих женских чар, не ведать бы белых шелковых рук на шее своей… Да вот поди ж. Мало было Алёны — с княжной персидской связался. Удержу нет на меня, узды нет, отказу нет. И вот замотался, задурманил — ся зельем любовным, в берлогу тоски залез. Чую: вольница осуждает за слабости ветхие, за княжну персидскую, за любовь заморскую. Все осуждают, и сам себя мученским судом сужу, да, видно, не легко одолеть кровь свою, не легко из плена двух берегов уйти. И что сказать Мейран я могу, когда краше солнца она светила мне и верила любви моей, правде моей.
И долго упорно смотрел Степан, как принцесса, будто почуяв тоску любимого, беспокойные думы его, тихо ушла в свой шатер и в слезном молчании затаилась.
И два дня, две ночи томилась так в одиноком молчании.
А на третий веселой, преображенной вышла из шатра и все в даль по Волге глядела, в сторону понизовую.
Удалая вольница весело, шумно собиралась на Дон домой зиму зимовать.
Загостились нежданно. Ладили, думали раньше уехать, да Степан все откладывал, будто ждал чего, а чего — и сам не знал.
Не меньше других Степану хотелось домой вернуться.
Дома давно ждали дети да жена Алёна.
Вечером, наконец, был назначен прощальный пир.
Надо было с Волгой-матушкой проститься, да воспеть ее благодарными песнями, надо было вспомянуть добром дни да ноченьки приволжские, надо было еще посмотреть в раздоль синодальную, на приютные берега.
Надо было на прощанье крепче выпить браги за любимицу Волгу, за удальство, за размах бесшабашный, за разгул молодецкий, за долю богатырскую.
Все удальцы собрались на струги пораньше, нарядно нарядились, приосанились, борты пестроцветными шелками, коврами, шалями разубрали, мачты фонарями расснастили, на берегу огромные костры запасли.
Сокол гордо красовался в средине стругов с блестко начищенной на носу шахской пушкой.
Около пушки, в желтом с красными полосами балдахине, расшитом золотыми звездами, томилась в ожидании Степана принцесса Мейран.
А Степана не было.
Степан ушел вниз по берегу и бродил там целый день, распевая то грустинно с болью до стона, то порывисто, бурно, а то вдруг останавливался, круто задумывался и после долго смотрел в сторону стругов.
За Степаном зорко следили Васька Ус и Фрол. И, наконец, когда Степан лег на песок у самого водокрая, они свистнули и подошли.
— Степан, айда на пир! Готово! Ждут!
— Эй, ребята мои, сердешные, сядьте около на песок, а я вам думы свои мученские поведаю.
— Замотался ты, Степан. Глаза из тоски глядят. Поведай. И мы загрустились.
— И то замотался, братцы. Перед удальцами виноват, что сборы домой затянул. Ну, завтра тронемся, а сегодня отпируем.
— Столько радостей Волга нанесла, а ты кручинишься. Должно излишек есть?
— Излишек и есть. Два счастья разделить надо. Много мне двух богатств для одного сердца.
