Николай Шундик - Белый шаман
– Вот и всё. Я спросил у тебя о главном. Теперь иди. Не знаю, быть ли тебе в солнечной Долине предков, но я готов поспорить с тобой ещё и там. – Пойгин повелительно показал рукой на дверь.
– Иди. А мне надо ещё кое-что вспомнить.
Когда Ятчоль ушёл, Пойгин лёг на кровать, заложил руки под голову. Да, до весны они с Кайти побывали ещё в трёх стойбищах чавчыват – оленьих людей, потом вернулись на берег. Кажется, все беды остались позади, родители Кайти помирились с Пойгином, похитившим их дочь. Однако жизненная тропа опять повела их к новым превратностям…
Часть вторая
1То были годы, когда на Чукотке впервые появились советские фактории. Однажды к береговому стойбищу Лисий хвост пришёл пароход, из которого выгрузили деревянные щиты круглого дома, похожего на ярангу. Это и была фактория. Собирал дом вместе с матросами, а потом торговал в нём русский человек Степан Степанович Чугунов. Был он молод, могуч сложением, черноус, весёлого и доброго нрава. Чукотского языка он не знал и потому не мог объяснить чукчам, в чём заключалась его высокая миссия. В день открытия фактории он собрал чукчей и произнёс речь. Из всех чукчей поначалу он выделил Ятчоля, приметив, что тот носит рубаху, знает несколько русских слов. Не догадывался тогда Чугунов, что перед ним не только его торговый соперник, но и нехороший человек, который принесёт ему впоследствии немало зла.
– Ну, вот что, Яшка, – по-своему нарёк Ятчоля заведующий факторией, – донеси с полнейшим чувством, голубарь, каждое моё слово… Впрочем, вряд ли получится. Не шибко ты крупный знаток русской речи. Донеси хотя бы тысячную долю того, что я хочу сказать, чем полна моя душа. Понял?
Ятчоль подобострастно закивал головой:
– Да, да, я понимает.
Пойгин сидел на корточках у самой двери, позади всех, с видом замкнутым и мрачным: ему не нравилось, что русский торговый человек точно так же, как американцы, явно расположен к Ятчолю.
Степан Степанович прошёлся за прилавком, показал на полки, заполненные товарами, и сказал, громыхая густым басом:
– Скажи им, дорогой мой Яшка, что это не просто советские товары – шило, мыло и всякое там прочее. Это по-ли-ти-ка! Вас тут, понимаешь ли, грабили американские купчишки… да и русские, отродье царского режима, были не лучше. А мы их вот так, крест-накрест, пауков-толстосумов, перечеркнём к ядрёной бабушке! Перечеркнём своей кристальной честностью! Переводи, Яшка, только, пожалуйста, без ядрёной бабушки, это уж так, понимаешь ли, в сердцах у меня вырвалось. Я же культуру вам должен нести, свет. В этом миссия моя, высокая миссия! Я не просто, понимаешь ли, торговый работник, я тут представитель новой эры. Насчёт эры я, может, хватил высоко, не понять пока вам этого прекрасного слова. Но ничего, я вас обучу. Мы ещё тут кружок политграмоты откроем. Переводи, Яшка!
Ятчоль, сидя на фанерном ящике, изо всех сил пытался уразуметь, о чём говорит русский, но даже в малой степени не догадывался о смысле его бурной и страстной речи. А люди видели, что русский обращается именно к Ятчолю, ждали, что тот в конце концов объяснит, о чём хочет сказать усатый русский.
– Почему он так громко кричит? – спросил старик Акко. – Может, считает, что мы глухие? Сначала подумал – бранится, но по лицу непохоже, глаза добрые.
– Я так полагаю, что он перед началом торговли шаманит, – предположил тесть Пойгина Уквугэ.
– Ну что же ты молчишь? Переводи, Яшка, – всё тем же громким голосом продолжал Чугунов. – Ну, хоть чуть-чуть… в общих чертах растолкуй…
Ятчоль с важным видом раскурил трубку, встал с ящика, прокашлялся. Чугунов, присев на прилавок, с нетерпением и величайшим любопытством разглядывал лица чукчей, надеясь, что сейчас, как только Ятчоль переведёт хоть приблизительно его слова, появятся на лицах улыбки, раздадутся голоса одобрения.
– Русский просит меня, чтобы я стал его помощником, – важно сказал Ятчоль. – Он всех предупреждает, чтобы вы относились ко мне с почтением. Но я ещё не знаю, стану ли его помощником. Мне надоели американцы, а теперь вот новый пришелец…
Услышав слово «американцы», Степан Степанович соскочил с прилавка, пристукнул по нему кулаком.
– Верно, Яшка! Значит, понял, что я толкую про американцев. Наконец-то мы их попросили убраться восвояси! Шутка сказать, восемнадцать годков исполнилось Советской власти, а они тут на своих шхунах шастают. Теперь по-другому заживём мы с вами. Главное – честность, честность и ещё раз честность! Советская власть весь мир покорит не чем-нибудь, а вот именно честностью!
Ятчоль выждал, когда успокоится русский, и продолжил свою лукавую мысль:
– Так вот я и говорю… надоели мне американцы. Вы думаете, почему я им помогал? Чтобы всех вас хоть немного охранить от обмана. Без меня они даже подошвы с ваших торбасов на ходу сдирали бы…
– По-моему, ты только этому у них и не научился, – съязвил Пойгин.
Слова его вызвали смех. Чугунов тоже засмеялся радостно, полагая, что у него возникает с чукчами самый сердечный контакт.
– Молодец, Яшка! Значит, всё-таки донёс, донёс главное. Если радуются люди моим словам, значит, миссия моя начинается славно.
Ятчоль ткнул в сторону Пойгина пальцем и сказал Чугунову:
– Пойгин шаман. Пойгин плёка!
– Шаман, говоришь? А ну, ну, где он? Это даже очень любопытно… Тот вон, у самой двери? Странно, а он мне, понимаешь ли, как-то приглянулся. Вполне с виду симпатичный мужчина. И лицо серьёзное. А рядом с ним кто? – указал на Кайти. – Удивительно милая женщина. Впрочем, суть не в женщине. Мне, понимаешь ли, про это и думать ни к чему. У меня высокая миссия. Если начнёшь на женщин заглядываться… Ты это опусти, Яшка, опусти про баб. Переводи основное.
Ятчоль понял, что русский опять разрешает ему говорить, повернулся к Пойгину:
– Ты лучше бы откусил свой язык и выплюнул собакам. Ты лучше молчи. Тебе известно, что я всё время из одного конца в другой по берегу езжу. Все самые новые вести всегда первому мне в уши вползают. Есть одна для тебя самая страшная весть. Шаманов русские будут изгонять, как самых злых духов. И этот вот усатый русский за тебя первого возьмётся…
– Если он станет твоим другом, то мне он, конечно, будет врагом.
– Странно, почему тебя перебивает этот серьёзный мужчина? – спросил Степан Степанович, выходя из-за прилавка. Подошёл к Пойгину, присел рядом с ним у стены на корточки. – Ну так что, приятель, закурим, что ли? – Протянул Пойгину папиросу. – Неужели ты шаман? Я их как-то по-иному, понимаешь ли, представляю. По-моему, мы с тобой поладим. Дай мне хоть чуть-чуть твоему языку научиться, я тебя за неделю перекую.
Чувствуя страшную неловкость, Пойгин разглядывал папиросу, напряжённо улыбался; он догадывался, что русский, кажется, выказывает ему дружелюбие, и это было приятно ему. Почувствовав, как прижалась к нему плечом Кайти, глянул ей в глаза, снова повернулся к русскому и улыбнулся уже откровеннее.
– Ты вот что, приятель, уразумей, – продолжал Степан Степанович с добродушным назиданием, – уразумей одно. Если ты не эксплуататор – мы с тобой действительно поладим. Темноту твою, веру во всяких там ваших чертей, именуемых злыми духами, мы как-нибудь одолеем. Когда я сюда уезжал… меня инструктировал сам секретарь крайкома. В Хабаровске, понимаешь ли, дело было. Чуткость, чуткость и ещё раз чуткость! Никаких перегибов! Я коммунист, понимаешь? Вот он, партийный билет. – Извлёк из кармана гимнастёрки красную книжечку. – Вот видишь, физиономия моя на фотокарточке.
Пойгин передал незажжённую папиросу Кайти, покрутил в руках красную книжечку, понюхал. Чугунов рассмеялся.
– Странно, никогда ещё не видел, чтобы партийный билет нюхали. Нечего нюхать, друг. Знай, у меня к вам душа чистая, без постороннего запаха. Будем друзьями. Конечно, при условии, что ты не куркуль. Ничего, приглядимся, разберёмся... Давай же, в конце-то концов, закурим.
Осторожно взяв из рук Кайти папиросу, Чугунов отдал её Пойгину, зажёг спичку.
– Ну, ну, смелее. Вот так, как я. Вижу, к папиросе совсем непривычный. Трубки все смолите, и мужики, и бабы, и, кажется, даже дети. Будет у меня с вами мороки.
И когда Пойгин раскурил папиросу, Чугунов встал, прошёл за прилавок, прихрамывая.
– За пять минут ноги отсидел, а вам хоть бы хны.
Видать, привычка. Переведи, Яшка, поаккуратнее хоть немного из того, что я сказал этому серьёзному человеку.
– Пойгин шаман, Пойгин плёка, – повторил Ятчоль, явно обиженный тем, что русский торговый человек ищет расположения у его неприятеля.
– Что ты, как попугай, заладил: шаман да шаман. Поживём, разберёмся. Ты смотри, не нагороди чепухи от моего имени. – Степан Степанович погрозил Ятчолю пальцем. – Ты уж, пожалуй, лучше молчи, а то действительно попрёшь отсебятину. Я жестами остальное доскажу.
Чугунов с чувством приложил руку к сердцу, низко поклонился. Помедлил, соображая, что можно изобразить ещё, затем крепко сцепил руки, потряс над головой и объявил:
