Сусанна Георгиевская - Колокола
— Я их убью, убью!
— Пуляй!.. Пусть сгинут... Они подкованные. Разумные. Старшенькому лет десять-одиннадцать. А может, и все двенадцать! Рази, рази его, умница, наповал.
...Мать укладывала Сашу в восьмом часу. Кира накупила ему картинок. Его крошечные ладошки двигались над картинками. Казалось, что пальцы мальчика разговаривают с картинкой.
Иногда он бормотал свое таинственное, беззвучное:
— Кия, Кия!..
«...А что это значит — «не слышать»? Что?! Что?!»
Терзая себя, она не желала знать, что слух частично заменен у глухонемого зрением и осязанием. Его рука ложилась на ее горло, когда она разговаривала и пела, так сильно развито было осязание малыша, что он пытался слышать руками.
— ...Кира! К тебе пришли.
— Кто?
— Какая-то девушка. Стоит на лестнице и не хочет переступить порога.
— Катюша-а!.. Ты!.. (До чего похожа на Севу!) Идем. Скорее. (Нет!.. Не совсем похожа... Нос у Кати совсем другой, чуть сплюснутый, с очень широкими, подвижными крыльями.) Катя!.. Что с тобой?.. Ты расстроена?
Раздулись и дрогнули ноздри говорящего Катиного носа. Катя стала похожа на козочку.
— Видите ли... В общем, я принесла письмо.
— Спасибо. Давай. Я отвечу. Мигом... Ты подождешь?.. Что-нибудь случилось?.. Что-то плохое?
— Пустяки. Севу из-за вас чуть было не отчислили из института.
— Чего ты врешь! Ведь он на военных сборах!
— Кира, почему на вашей двери нет почтового ящика?.. Я бы... опустила письмо...
— Катя, ты что?.. Чем я тебе не почтовый ящик? Отдай. Сейчас же!
— Не смейте орать на меня! Я вам не наш дурак.
— Девочки, — сказала Мария Ивановна, выглядывая на лестничную площадку, — вошли бы в квартиру, право... Шумите, а люди обидятся...
— Мама, уйди... Пожалуйста. Я прошу тебя.
— ...И еще я хотела вас предупредить, — грозно сказала Катя, когда Мария Ивановна захлопнула дверь, — чтобы вы к нам не смели ездить... Слышите? Никогда!
— А когда это я к вам е з д и л а?! Порога вашего не переступлю. Отдавай письмо и — катись. Проваливай. Надоела.
— Ладно. Сейчас отдам.
Катя вынула из-за пазухи голубой листок, аккуратно сложенный вчетверо. Посмотрела на Киру прекрасными открытыми, юношескими глазами... И... надорвала листок.
— Вот!... Пожалуйста. Вот вам... Вот, вот!
— Перестань! Отдай!..
С маху швырнула Катя голубые клочки на лестничную площадку, не оглядываясь побежала прочь. Она спускалась с лестницы легким и быстрым шагом профессионального бегуна-спортсмена.
Исчезла.
Кира зажмурилась, положила локти на лестничные перила. Ее подташнивало.
Когда она открыла глаза, перед ней была, разумеется, все та же лестничная площадка, усеянная клочками бумаги.
Переведя дыхание, девочка наклонилась и с невыразимым чувством обиды и горечи принялась собирать ошметки Севиного письма.
Буквы были большие. С нажимом. Твердые. С наклоном в левую сторону.
Не Севин почерк!..
«...Злая, жестокая»... «голубые куклины»... «топтали эти глаза»... «черные лестницы»... «целовались»... «мальчишки»... «Сева»... «Не смейте!..»
Как ни старалась Кира склеить разорванное письмо, ей это не удалось.
Не письмо, а загадочная картинка.
Неправда! Кира отлично знала — письмо от Кати... Знала, кто топтал и чьи это были глаза...
Но ведь глаза-то не настоящие, а стеклянные!..
КАРМЕН И ДОН ХОЗЕ
— Товарищ дежурный, я очень, очень прошу... Передайте, пожалуйста, эту записку Костырику... Костырик. Солдат. Ну, как бы вам объяснить?.. Ну вот такого примерно роста.
— Да что я, не знаю, что ли, Костырика?
Широко улыбаясь, смотрел дежурный в растерянное лицо красивой, высокой девочки, стоящей подле забора, разглядывал ее растрепавшиеся от ходьбы волосы, небрежно надетое клетчатое пальто, туго перехваченное по тонкой талии отцовским кожаным ремешком.
— Не сестрой ли, делом, ему доводишься? — спросил он, лучась от тихих надежд и скуки.
— Сестрой, сестрой... Передай записку. Прошу тебя!
— Анто-о-о-нов, добегай в часть. Сестра приехала... Что-то случилось... Передашь записку Костырику.
— Ты?
Взмах ресниц...
Лицо у Киры было такое измученное, что доставило ему тайное наслаждение сознания своей власти над ней.
— Уйди!.. Уходи и не возвращайся. Поняла? Все! — сказал он жестко и коротко. — Из-за тебя... Из-за твоих номеров... Я... я...
— Ладно... Уйду. Но если ты меня позовешь — не вернусь.
И она зашагала прочь. Он не окликал ее. Она удивленно остановилась. Подумала... И решительным шагом пошла назад.
Сева все еще стоял у забора и усмехался.
— Иди и сейчас же попроси увольнительную.
— Это еще зачем? Нам с тобой не о чем говорить. И... и кроме прочего... Мне все рассказал отец.
— Если ты будешь так разговаривать, я лягу на землю и заору.
— С тебя станется устроить представление в военной части. Кира!.. Если б ты только могла раз в жизни ответить правду... Скажи, зачем я нужен тебе?
— Зачем? Для того, чтоб чистить мои ботинки.
— Замолчи! Ударю.
— Валяй!.. «Зачем, зачем»?.. Должно быть, для радости...
— Скольким мальчикам ты это говорила, Кира?
— Ста девятнадцати... С половиной. Учитывая мой возраст, мне не откажешь в известной оперативности.
— Катя видела, что ты гуляла по улице Горького с двумя модернягами. Один — с бородой... Борода была крашеной!
— Если ты мне простишь эту бороду, я ему прикажу, чтобы он побрился.
— Молчи!
— Убейте меня, дон Хозе... Но, между прочим, Кармен родилась и умрет свободной. Я тебе не обещала, что законсервируюсь в холодильнике, не буду дышать и ходить по улице Горького. Скажи-ка лучше, для чего ты меня привозил к своим? Привез, а они, бедняги, не успели навести обо мне справок...
— Чего ты мелешь?.. Эта папина- нормировщица обыкновенная старая дура! Она знает тебя с трех лет... и такое о тебе наплела отцу, что...
— И он ее слушал! Ай да Костырики! Ворвалась твоя Катька, помахала перед моим носом какой-то бумагой, разорвала ее, швырнула на лестницу... Я собрала клочки и поняла, какой была нехорошей девочкой! Обижала, видишь ли, куклу! На этой почве Катя приказала, чтобы я никогда к вам не приходила. Можно подумать, будто я обивала пороги твоих родителей... Подлость! Пошлость! Черт знает что!
— Костырик, вернитесь, — сказал дежурный.
Он от ярости ничего не слышал.
— Кира, если б ты знала, что о тебе рассказывала эта старая ведьма... Будто ты топтала игрушки, будто если пуговица у тебя не сразу застегивалась, ты ее колошматила утюгом, как грецкий орех!.. А это правда, что до меня ты целовалась с другими мальчиками?
— Да что ты, Сева!.. До тебя я целовала только пол. И косяк двери... Пусть твой папа лучше следит за Катей... А впрочем... Как бы ей не остаться в девках... Передай твоему отцу, что лично я его дочерью никогда не буду!
— А это правда, что ты до того унизила какого-то там артиста, что он бух на колени при всем народе!
Кира захохотала.
Он сказал:
— Я ухожу, Кира. Мне необходимо идти...
И вдруг, сам не зная, как это случилось, сжал кулак, размахнулся... И ударил ее. Наотмашь. Как мальчика.
— Валяй, — сказала она. — Чего ж ты остановился? Бей, бей!
— Как бы я счастлив был, если бы ты попала под поезд, если б тебе отрезало ногу, руку...
— Не отчаивайся... Если меня нокаутировать, свернуть мне нос, выбить зубы...
— Молчи!
— Избей. Изуродуй. Ну?
Неужели это и есть любовь?! Меня нету больше... Это не я!
(Ай да Стендаль!.. Надежда плюс что?.. Плюс сомнение. И происходит что?.. Так называемая кристаллизация... Рождение того, что в просторечии зовется... Тьфу ты!.. Да как же оно зовется?..)
Она стояла, чуть наклонив голову, бледная, с кровоподтеком под левым глазом.
— Кира... Прости!
— О чем ты?.. За что... прощать?
Не понимая, что с ним случилось, он на глазах у дежурного гладил ее растрепавшиеся от ветра волосы, щеки, пальто, целовал ее руки...
Никогда еще не были они так близки друг другу.
Проехала легковая. В машине сидел полковник. Он приметил спину какой-то девушки, увидал взлетевшую руку Севы.
— ...Костырик!.. Тебя хватились, — подбегая, крикнул запыхавшийся солдат. — Экой же ты неладный!.. Товарищ девушка, эй, товарищ сестра, отпустите его... Костырик, скорей к полковнику.
...Поговорим о «цельности» некоторых натур! Это люди порой отчаянные. Не зная себя, они тайно себя боятся... Люди тихие, но способные вдруг спалить все то, что было основой их существования на протяжении многих лет, таких людей называют абанковыми... Все как бы тлен для несгибаемых этих натур в редчайшие минуты их духовного ослепления.
На Украине про таких говорят: «Не шов, не шов — да ка-ак пишов!»
Пусть я погибну. Пусть завтра меня не станет... Но нет сил, способных сейчас меня удержать.
Циклон!
Быть может.
Море, вышедшее из берегов!..
Час придет, и спокойно будет шуршать успокоившаяся волна, ударяясь о гальку берега. Но сегодня — сна разобьет корабль.
Минута девятого вала, так, что ли?
