Николай Богданов - Вечера на укомовских столах
— Ну вот, оно и к лучшему, — сказал он, посмеиваясь. — На свою голову кулаки перестарались! Выбили из меня оглоблей почтаря, переделали на секретаря. Не хотели знать меня с лучшей стороны, теперь узнают с худшей.
Одним словом, смеется неугомон!
— Весь побит, поранен, а смеется! — воскликнули мы.
— Ну да, и сейчас еще весь в лубках, в гипсе, сотворили из него доктора статуя.
— Жив-то будет?
— Скорей всего… «Была бы, говорит, середка цела, а краешки и приделать можно».
— Опять шутит? А ты не врешь, парень?
— Смеется, вот крест, не вру. — И паренек нарочито перекрестился на портрет Луначарского.
И тут нас как взорвало.
— Ура! — крикнули мы и стали паренька качать.
— Тише, уроните, за что, ребята?!
— Да как же, за такую весть мы тебя хоть до неба! Ты же нам про нашего дружка рассказал.
— А может, это и не он вовсе?
— Ну, как же не он, других таких не бывает, его повадки. Ура! Жив Тарасыч!
А заросший до самых глаз бородатый мужик-возчик, напросившийся ночевать, прекратив храп, приподнялся и сказал:
— Конечно, он городского обличья, вашенский. Об этом не сомневайтесь. Скажите вот только, где это у вас в городе из ребят таких неугомонов делают?
— А может, показать где — в депо, у верстаков, у станков, у вагранок, на горячем поду, на железном солнышке! — ответили наши говорки, дружки Тарасыча, как по обычаю, шуткой.
ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС
— Первый вальс! — провозгласил Ваня Глухов, выбежав на средину зала. И мы, как всегда, полюбовались революционной красотой нашего комсомольца. Черная кожаная куртка блестела. Красные галифе пламенели. Легкие хромовые сапоги первого танцора просили ходу. Маузер в деревянной коробке небрежно висел через плечо. Но все знали: сколь крепка у Вани нога, столь метка рука. Помощник начальника ЧОНа — вот он каков.
Гармонист, наш любимец Бычков, заслышав условный сигнал, тряхнул чубом, дал ногой первый такт, гармонь шумно вздохнула, и полились-полились звуки чудесного вальса «Дунайские волны».
Все барышни, стоявшие у стен, колыхнулись призывно. Голуби, дремавшие по карнизам пересыльного пункта, взметнулись вверх, в проломы потолка. Кавалеры ринулись вперед, как застоявшиеся кони.
И, конечно, вальс открыл Глухов.
Изогнувшись перед барышней, он изящно отставил левую ногу, показав во всем сиянии начищенный хромовый сапог с козырьком, и притопнул подкованным каблуком правой. И лучшая барышня — нарядная, как вишня в цвету, Вера-телефонистка склонилась в его объятия.
Воланы ее легкого платья, как дым, вились вокруг пламенеющих Ваниных галифе.
Ни одному кавалеру не отказывала Вера, так она любила танцы. Без всякого классового подхода растанцовывала падеспани, польки и краковяки с сынками купцов, царских чиновников и помещиков и прочих бывших, лишь бы приглашали. Они были мастера на самые сногсшибательные танцы, вроде окаянной мазурки, до которой мы, пролетарии, не доросли, хотя и тянулись. Вера предпочитала их кавалерство не задумываясь. Но первый и последний вальс были во власти комсомольского актива, который представлял Ваня Глухов.
Да уж и танцевал он вальсы как бог. Мало того, что во время кружения вдруг подхватывал барышню за талию и по воздуху оборачивал вокруг себя, он, по окончании танца, под мощные аккорды возносил ее над толпой к облакам пара и проносил, как тучку в небеси, до самых скамеек. Завидев его, мамаши, сидящие с шубами и валенками своих дочек, торопливо освобождали место, и он аккуратно усаживал Веру на нагретые скамьи. Грубы на вид руки молотобойца, но у Вани они особые. От деда перешло к нему мастерство — мог отковать не только коленчатый вал пудов на сто, но и самую мелкую бляшку для украшения конской сбруи. Не говоря уже о рыболовном крючке или мешковинной иголке.
— В твоих руках — как в железном корсете, — признавалась ему Вера, томно отдыхая после его пролетарских объятий, обмахивая китайским веером то свое нежное лицо, то его каменные скулы.
Что там нежная барышня, у нас долго плечи болели от дружеских Ваниных похлопываний.
Итак, вечер, как обычно, открыл Ваня. Пошел в первой паре, плавно, не заглушая топотом сапог музыки. За ним последовал я с Сонечкой Бакановой, менее четко, потому что в валенках. За мной Максим Шестеркин, в удивительных брюках клеш и в ботиночках из черного хрома. Приносил он их под мышкой, в коробочке, как драгоценность, топая на вечеринки зимой в отцовских подшитых валенках, а осенью — босиком.
Столяров с дочкой машиниста Женей, по прозвищу «Огонек», потом последовали другие пары, состоящие из нашего комсомольского актива и отборных барышень городка.
Их прежние кавалеры — разные бывшие и прочие интеллигенты — жались по стенам, включились в последнюю очередь, не решаясь оспаривать завоеванное нами первенство. Все знали: с комсомольцами лучше не связываться. Ведь нам оружие носить доверено, в то время как для прочих за незаконное хранение тюрьма, вплоть до расстрела. А были среди них разные люди. Вот Котя Катыхов, сын лесопромышленника, — тонкие усики, колючие глаза. Он бы живьем нас съел за то, что лесопильный завод у его папаши отобрали, да, видно, кишка тонка, не лезет на рожон, у стенки тушуется. Лихой танцор, бывший юнкер, а все-таки мы его забиваем. Пройдется в падекатре, блеснет в мазурке и исчезает как тень. В последнем вальсе даже и не участвует. Так же его дружки-приятели, наши враги: сын колбасника Васька Андреев, сын адвоката-эсера Заикин, сын торгаша Азовкин. И иже с ними. Мелькнут на танцах, покажутся и исчезнут, не в силах противостоять комсомольскому напору. Это нам льстит. И мы, рабочие ребята, нарочно отбиваем у них всех лучших танцорок, самых интеллигентных барышень.
Несемся в завихрениях вальса, выделываем ногами отчаянные па, скользим по настилу из подсолнечной шелухи, как по паркету, в обнимку с их сестрами, подругами детства, невестами. Наш верх, наша и музыка. И чуем, как любуются нами не только свои, сочувствующие, но и все прочие обыватели городка.
Дрожит здание пересыльного пункта от топота ног, сияет огнями, как единственное светлое пятно в нашем городке, притаившемся среди больших лесов, над заледеневшей рекою. А мимо, словно одобряя наше веселье, резво гудят, проносясь на восток и на запад, паровозы, ведомые нашими отцами.
И вдруг — происшествие. Врывается к нам в зал красноармеец. В буденовке, в ладной кавалерийской шинельке, с подвязанной рукой. И за плечами вещевой мешок. Только что с поезда свалился. Протирает смерзнувшиеся веки, разлепляет глаза, весь заиндевел, знать, на подножке ехал, и задает распорядителям вопрос:
— Дайте слово, товарищи! К порядку данного увеселения!
И здоровой рукой пытается дать гармонисту сигнал прекратить музыку.
Гул неодобрения ответил на такую бестактность. Но свобода слова у нас уважалась. Говори, если у тебя есть потребность.
— Товарищи молодежь! — воскликнул красноармеец, сорвав с себя шлем и комкая красную матерчатую звезду, нашитую поверх сукна. — Больно мне видеть, чем вы тут занимаетесь, когда Советская Россия вся в огненном кольце! Как это можно вертеться в плясках, когда фронт истекает кровью и белая гидра капитализма терзает нас со всех сторон! Больно мне видеть среди вас ребят, вполне способных носить оружие, а не барышень волочить!
— Заткнись, краснозвездный братишка! — остановил его Ваня Глухов. Пусть беляки рыдают и грустят, мы пляшем на похоронах старого мира и не забываем про нужды красного фронта, нет! Ты только взгляни на стол при входе. Какие на нем дары разложены!
На столе лежали груды подарочных кисетов, сшитых из бархатов, цветных сукон и вельветов, наполненные табаком. Заинтересовался боец, подошел и прочел такие вот лозунги, вышитые на них:
КУРИ, МИЛЫЙ, ДЫМ ПУСКАЙ,БЕЛЫМ СПУСКУ НЕ ДАВАЙ.
Это вышила попова дочка, чтобы попасть на наш званый бал.
ЭХ, ТАБАК, ВЫРВИ ГЛАЗ.БЕЙ БЕЛЫХ ВСЕХ ЗАРАЗ!
Это наказывала красным бойцам молодая купеческая вдова, ищущая забвения прошлого и новых радостей.
Все это объясняет ему Ваня.
— Даже из чуждой нам среды выколачиваем помощь фронту, вот как!
— Это, конечно, неплохо, такой кисет с табачком любому бойцу большая радость, — оттаивает наш принципиальный гость.
— Вот-вот, — поучает его Ваня, — мы тоже против танцулек, хотя в лесу живем, а не без понятия. Почитай, друг, что на плакатах пишем, — и указал на пригласительную афишу.
Вот она красуется, ярко нарисованная, как радуга:
Всем! Всем! Всем!
В субботу
в здании пересыльного пункта
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР
с танцами до утра
Плата за вход: с барышни кисет, вышитый в подарок красноармейцам, с кавалера осьмушка махорки.
