Даниил Гранин - Выбор цели
— Берите, берите, — угощает Курчатов, не замечая розыгрыша. И они берут, и еще берут про запас, закладывают за ухо, закуривают, смакуя, растягиваются тут же рядышком, на скамейке, расстегивают воротнички, подставляя солнцу грудь, любуясь на реку.
— Да, жизнь прекрасна, как сказал поэт, но удивительна.
— Никаких «но». Жизнь прекрасна, что удивительно.
— Солнышко-то… И почему это говорят, что неученье — тьма?
— Ле-на-а-а! Ползи сюда! — кричит один из них.
Две девушки на берегу собирают портфели.
— Если бы не зачет, мужики… Полного счастья не бывает.
— Не ной… Не порти картины.
— Поставят трояк.
— Ну и что, тройка — это удовлетворительно. Понимаешь — государство удовлетворено. А мне главное — удовлетворить государство. Пятерка — это для себя. Это эгоизм.
Внизу речная волна колышет траву, лодки. Слепящее солнце дробится на воде. Курчатов закрывает глаза, и желтые круги несутся, сталкиваются, разлетаются осколками, напоминая фотографии, снятые в ионизационных камерах.
Девушка режет толсто хлеб, накладывает по кусочку колбасы, раздает ребятам, подумав, безмолвно показывает на сидящего рядом с ними этого странного бородача, который, как ей кажется, из деликатности отвернулся.
— Феликс…
Феликс с набитым ртом мычит, протягивая Курчатову бутерброд.
— Угощайтесь, папаша.
Курчатов оборачивается, досадливо отмахивается:
— Спасибо, не хочу.
— Да вы не стесняйтесь.
— Ладно, не приставай, — говорит Лена.
— Сачки вы, — неожиданно сердито определяет Курчатов.
На него смотрят удивленно и заинтересованно.
— Однако, жаргон у вас, папаша, — усмехается Феликс. — Вы, очевидно, лицо духовное, а выражаетесь…
Этого «духовного лица» Курчатов никак не ожидал. Но в то же время он сразу соображает, в чем дело: церковь, он тут же сидит, опершись на палку, с бородой, столь редкой тогда…
— Витя, нас обидели. Ты, можно сказать, мучаешься, изучая на себе солнечную радиацию…
— И космические ливни, — гудит Витя.
— Между прочим, это не молебен служить. Если вы служитель культа, вы должны радоваться.
— Чему?
— Тому, что физика благодаря нам развивается медленно.
— А что если действительно податься в астрофизику? — мечтательно рассуждает третий.
— Не перспективно, — говорит Феликс, — сейчас решать будут ядерщики. Все условия. Оборудование, оклады, звания…
— Это за что же? — любопытствует Курчатов.
О нем уже забыли, и опять вопрос его удивляет.
— О господи, темнота наша, — вздыхает Феликс. — Про бомбу вы слыхали? Так вот, мы делаем бомбу.
— Вы?
— Конечно, мы, кому еще… У нас дипломный проект.
Слабая улыбка освещает лицо Курчатова.
— Не верите… — снисходительно говорит Феликс и начинает «травить»: — Лена, у тебя с собой опытный образец?
Лена отрывается от конспекта:
— Ребята, а кто знает, на что расщепляется уран?
— На барий… — вспоминает Вася.
— А еще?
Они неприятно озадачены, листают тетрадки, ищут, бормочут, повторяя.
— Слыхали, у Бора сейчас конгресс по слабым взаимодействиям… — мечтательно говорит кто-то.
— То у Бора…
— А у нас? — спрашивает Курчатов.
— А что у нас? — Феликс потягивается, делает несколько приседаний. — У нас пока антракт. Вся надежда на нас.
— Ну, не вся… — примирительно гудит Витя.
— Ну кто еще? Старики, конечно, еще трепыхаются, а весь цвет-то где?
— А перед войной, помните? Как Флёров и Петержак рванули! А?
— А Александров? — напоминает Лена. — А Алихановы? Это же первоклассные работы были!
Они загораются, щеголяя друг перед другом своими знаниями, оказывается, что они действительно кое-что знают, читали.
— А Курчатов, Курчатов! По сегнетоэлектрикам, по циклотронам…
— А Харитон… Изотов. Да, были люди…
— Может, живы… — сомневается Вася.
— Эти мужики могли бы соответствовать. Они тянули.
Донесся колокольный звон с церкви. Все примолкли, слушают, погрустнев.
— А может… — говорит Вася. — Кто-то же делает бомбу.
Лена хозяйственно свертывает остатки продуктов.
— Все равно мы обгоним американцев.
— Это почему же? — интересуется Курчатов.
Феликс пренебрежительно фыркает.
— Настоящие физики, отец, всегда против невежества и реакции. Еще со времен Галилея, когда ваша церковь мучила его.
— Между прочим, не наша, — поправляет Курчатов, — но неважно.
— Сейчас все зависит от физиков, вся судьба человечества.
— Почему же не от химиков, не от врачей? — говорит Курчатов.
— Да, Феликс, ты тут подзагнул! — басит Вася.
— Нисколько!..
Тем временем поверху к ним подъезжает ЗИС-101. Резко тормозит. Из машины выскакивает Переверзев.
— Игорь Васильевич! — кричит он.
Курчатов, который внимательно слушал Феликса, неохотно поднимает голову, кивая: сейчас, мол. Феликс умолкает.
— Давай, давай… — приглашает Курчатов, но Феликс уже настороженно замкнулся.
— Неважно… это так… — бормочет он.
Курчатов надевает накинутый на плечи пиджак. Прощально оглядывает высокое небо, речную даль и этих ребят.
— Между прочим, кроме бария, — говорит он, — получается еще криптон, это очень просто. Атомный номер урана девяносто два. Бария — пятьдесят шесть. Значит, остается тридцать шесть. Верно? Это и есть криптон. Ну, счастливо…
И уходит к машине. Лихо развернувшись, она взлетает по косогору…
— …Пятьдесят два… Пятьдесят один… — ровно и бесстрастно звучит команда отсчета.
Парусники скользят по бухте мимо Инкермана, Константиновского равелина. Бьется волна о теплые щербатые камни Приморского бульвара тех дореволюционных времен, когда Курчатов, гимназистом, наезжал с отцом в Севастополь. Прыгают в воду мальчишки и тут же карабкаются обратно по каменной кладке, блестя коричневыми телами. А по бульвару шагает военный духовой оркестр, и повсюду сверкает море — детская мечта Курчатова, извечная его мечта.
— …Сорок восемь… Сорок семь…
Красное знамя развевается над головами красноармейцев. Впереди командир с шашкой, перепоясанный ремнями, за ним кавалеристы с карабинами в будённовских шлемах. Горнист поднимает трубу, цокают подковы по булыжной мостовой.
Лесной проспект Петрограда, и в конце его сквозь сосны белеет колоннада Политехнического института.
У доски приказов толпа. Курчатов, совсем молодой, высокий, худой, поверх голов всматривается в плохо отпечатанный листок:
«Курчатова И. В., студента кораблестроительного факультета, — отчислить за академическую задолженность.»
Всплывает голос неумолимого отсчета:
— …Тридцать пять… Тридцать четыре…
Поеживаясь на холодном ветру, в своей потрепанной куртке, Курчатов шагает, размахивая связкой книг, по Николаевскому мосту через Неву. Обгоняя его, трусят извозчики, бежит красный трамвай с открытыми площадками, с громкими звонками. Еще на вывесках: «Булочная Филиппова», «Рыбачий кооператив». Это Петроград 1924 года, нет, уже Ленинград, потому что май месяц и по Неве плывет ладожский лед.
Под плакатом «Долой неграмотность!» сидит укутанная в платок торговка семечками и маковками.
На набережной можно было еще встретить точильщиков с точилом на плече, маляров с кистями, трубочистов; еще путейцы носят фуражки с инженерным значком, а служащие идут с портфелями; много людей еще в шинелях и кожанках.
Вдали видны стапеля и краны Балтийского завода. Там ремонтируют пароходы с высокими трубами, а по Неве шлепают старенькие колесные пароходики.
Курчатов спускается по гранитной лестнице к воде, смотрит на этот морской Ленинград, с бескозырками, верфями, памятником Крузенштерну, с бухтами каната, лежащими здесь на набережной, и разбитыми миноносками, что ржавеют у пирсов.
— Ну и черт с вами, займусь физикой! — объявляет он громогласно всем кораблям и причалам.
— …Пятнадцать… Четырнадцать!.. — перебивая его, звучит голос отсчета.
И снова порт — горящий Севастополь. Немцы обстреливают пристань, где идет погрузка раненых. По сходням поднимают носилки. Курчатов в мокром бушлате работает на палубе, проверяя размагниченность корабля перед выходом в море.
— …Семь!..
В бетонированном бункере наблюдения собрались члены государственной комиссии. Тут же Курчатов, Зубавин, Изотов, Таня.
Щелкает, прыгая, огромная секундная стрелка на большом циферблате, горят сигнальные лампочки пульта.
Федя вынимает конфетку.
— Не хочешь? «Взлетная»… Помогает от неприятных ощущений.
Таня внимательно смотрит на себя в карманное зеркальце, медленно подкрашивает губы. Каждый здесь старается выглядеть спокойным и успокаивает себя привычным ему способом.
