Владимир Солоухин - Олепинские пруды (сборник)
Все разошлись, и на островке света под снегопадом остались только два человека — я и молодая женщина в белом пуховом платке. Нужно сказать, что она не видела меня и того, что я остаюсь. Во-первых, я стоял на десять шагов сзади нее, а во-вторых, я стоял в черной тени, прислонившись к остановочной будке.
Ушли последние люди. Пошла было по дороге в темноту и эта женщина.
— Я же сказал, что автобуса сегодня не будет.
Женщина быстро обернулась и рассмеялась.
— Это и правда из-за вас?
— Конечно. А куда это вы собрались идти в такую погоду?
— До Мартынихи. Я там снимаю квартиру. Вернее, угол.
— Поскольку вина за автобус лежит на мне, то, может быть, разрешите вас проводить?
— Пойдемте. Только это три километра.
Мы вышли из фонарного зыбкого света и окунулись в чернила. Однако глаза скоро начали привыкать к темноте, и сперва проступили старые ели по сторонам от дороги, а потом оказалось, что ночь сквозь толстую вату облаков и летящего снега подсвечивается луной. Саму луну нельзя было увидеть и даже нельзя было угадать, в каком месте неба она скрывается, но все же она была, напитала своим светом, как губку влагой, все облака, которые, если и не пропускали зримых лучей к земле, то сами, набрякнув светом, начинали источать его и как-никак освещали нам эту ночь.
Мы бойко хрустели валенками по свежему снегу, которого нанесло на дорогу толстым слоем. Морозного скрипа, слышимого и за два километра, конечно, не было теперь при сырой погоде, но глухой энергичный хруст заполнял собой все паузы между нашими словами и фразами.
— Все-таки почему не пришел автобус?
— Сама не понимаю. Водитель заболел или случилось что…
— Как вас зовут?
— Доля.
— Чья… доля?
Женщина опять рассмеялась.
— …Бедняка.
— Но если серьезно. Полное имя. Долина, что ли? Или Далила?
— Долорес.
— Ого! Передовые были ваши родители. Но вы ведь гораздо моложе.
— Долорес Ибаррури? Надеюсь.
— Того времени, когда ее имя часто произносилось людьми.
— Да, тогда меня еще не было. Мне двадцать четыре года.
— Ах ты, доля, моя доля…
— Продолжайте: доля горькая моя.
— А вы хотите быть сладкой долей? Знаете поговорку?
— Какую?
— Сладкой будешь — расклюют, горькой будешь — расплюют.
Спутница резко остановилась и схватила меня за рукава. Глаза ее, смотрящие прямо в мои глаза, как-то словно дрожали.
— Повторите! Повторите, пожалуйста! Ну, пожалуйста!
Я, разумеется, повторил. Некоторое время мы молча хрустели валенками по свежему снегу.
— Ну вот… а меня зовут…
— Не надо. Я знаю, кто вы.
— Откуда?
— Хитрое дело! Здесь все знают, что вы живете в конторе. Беспроволочная телеграфная связь… Здесь вообще все всё знают. И то, что вы меня провожаете, завтра будет известно.
— Боитесь за репутацию?
— Да. За вашу, конечно.
— А стихи вы читаете, любите?
— Очень.
— Ну кого, например?
— Сергея Поликарпова.
Я несколько удивился. Кого бы тут можно было услышать? Есенина, Блока, Маяковского. Ну, дежурного Евтушенку, ну Цветаеву, что ли, по женской линии. На же вот тебе — Сергей Поликарпов! Не икнулось ли ему сейчас в билльярдной Центрального Дома литераторов?..
— Знаете наизусть хоть один стишок?
Доля прочитала незнакомое мне стихотворение.
— А еще кого?
— Я и сама немного пишу, не думайте!
— Дайте мне почитать. Только сразу все вами написанное. Я поставлю диагноз. А пока читайте, что помните.
Она читала стихотворение за стихотворением. Я был удивлен, чтобы не сказать — потрясен. Все это были хорошие стихи, хоть сейчас неси в журнал и печатай. Правда, рождались смутные воспоминания (ассоциации, надо было бы здесь сказать), но что же спрашивать с нее, если у иного поэта с десятком книг то и дело проскальзывают стихи, рождающие эти самые воспоминания-ассоциации.
— Слушайте! — теперь я остановился и взял ее за рукава. — Вы должны все это чисто переписать и отдать мне. Вы с ума сошли! Держать все это под спудом! В течение трех дней переписать и отдать мне. Слышите?!
Доля неуверенно обещала. Между тем мы вошли в деревню.
— Зайдите погреться. У тети Маши такие огурцы, такие грузди!
На крыльце мы старательно обмели снег с валенок жестким, обносившимся голиком и вошли в теплую деревенскую избу. Редко теперь приходится бывать в деревенской избе. Ходишь мимо, глядишь на избы снаружи, но нет ведь предлога и повода зайти внутрь, раздеться, сесть на лавку на кухне, где стол перед лавкой, полка с утварью, чело русской печи, ухваты около, самовар на столе, тетя Маша, открывающая люк подпола. А в руках у нее две миски — под огурцы и под грузди.
Как видно, тетя Маша ладила со своей квартиранткой, потому что кроме соленых огурцов, с прилипшими мелкими семечками укропа и листьями смородины, кроме грибов тотчас распространивших по комнате пряный запах чеснока, она поставила на стол еще и бутылку водки.
Я люблю жизнь за эти вот неожиданные резкие переходы, за резкие смещения «планов». В самом деле, предстояло (и уже существовало в сознании) тоскливое ночное бдение в пересадочных поездах, а потом предстояла полуосвещенная московская квартира, тихая медовая музыка и медовые, зазывающие, как бы парализующие волю глаза. Мог ли я еще и один час назад знать, что окажусь в деревенской избе, у тети Маши, и будут лафитнички на столе, и я разолью по ним холодную водку.
Доля сняла свое малиновое пальтецо и оказалась — в розовом свитере, подпирающим подбородок, — стройной и складной девушкой. Ну, конечно, волосы обесцвечены. А бывают ли теперь настоящие, натуральные блондинки? Все трое, мы дружно выпили. Доля раскраснелась, глаза у нее заблестели, и в разговоре появилось выражающее не то вопрос, не то восторг восклицание: «Надо же!», к которому она добавляла совсем уж вопросительное «а».
— Автобус не пришел, надо же, а?
Поговорим о чем-нибудь: тетя Маша расскажет о житье-бытье — сын шофер, а жена от него в Сибирь убежала.
— Надо же, а?
При этом «а» Доля взглядывала на меня, словно я должен был подтвердить рассказ тети Маши.
Она вышла на крыльцо проводить меня, накинув на голову и плечи все тот же белый пуховый платок.
— Значит, за вами переписанные стихи. Но когда же я вас увижу? Как с вами держать связь?
— Можно по телефону. У коммутатора спросите «профилакторий».
— Какую профилактику вы наводите?
— Летчики-испытатели отдыхают. А я там — официантка. Разочарованы? Да? Фамилия у меня простая, Сергеева. Сменщицу мою зовут Тамарой. Если что накажете, она мне передаст.
Доля держала рукой платок около горла и улыбалась мне вслед.
Курьезный, стоящий на полу в морозной нежилой комнате телефон приобрел смысл, сделался необходимым предметом. Существует какой-то нелепый профилакторий, куда можно звонить. Наверно, это то самое, за зеленым забором в сосновом лесу, которое приходится огибать, если вздумаешь идти все время по берегу озера.
— Коммутатор? Соедините с профилакторием (вот словечко!). Профилакторий? Позовите, пожалуйста, Долю.
В ухо мне громко стукнуло, наверно, положили трубку на стол. Потом отдаленно крикнули там, словно аукнулись в далеком лесу:
— Доля! Тебя…
И что-то она еще сказала кому-то, прежде чем прислониться к трубке, но я не расслышал, что. Это было все еще далеко и неразборчиво. Словно даже хихикнули там, но после всего этого голос прорезался чисто и явственно:
— Это вы? Надо же! А? Нет, сегодня я не могу. Такое у меня дежурство. А завтра я свободна весь день…
Она пришла около пяти часов вечера, когда я растапливал печку.
— Чудесно! Посумерничаем около огня и будем ужинать.
— А у вас хорошо. Сколько книг. Можно я посмотрю. Ой, «Огонек»! Тут есть кроссворд, в котором мы не отгадали несколько слов.
— Кто это мы?
— Ну… мы. С нашими летчиками.
— Много их там у вас?
— При полной загрузке — двенадцать коек. Но зимой обычно пять-шесть человек.
— Значит, вы с ними разгадываете кроссворды? Какие же там слова?..
Я щепал лучину, и получалось это у меня почему-то отрывисто, зло — того гляди попадешь себе по пальцу.
— Вот, например, буква греческого алфавита из трех букв. Как это может быть — буква из трех букв?
— Ну как… были же в русском языке «аз», «буки», «веди», «глагол», «добро», а у греков — «альфа», «дельта», «омега», «сигма», «игрек», «икс»…
— Начинается с «П» из трех букв.
— Наверное, пси.
— Ой, и правда подходит. Надо же, а? Ни за что бы не догадаться… Теперь, способ передачи энергии…
— Идите лучше греться к огню.
Скамеечка, на которой я обычно сидел перед огнем, не уместила бы нас двоих, и я уступил ее гостье. Доля протянула к печке свои валенки, небольшие, аккуратные, и от них тотчас начал куриться парок. Между верхним обрезом валенок и нижним обрезом черной юбки, расправленной на коленях, — капрон, цвета хорошо загорелого тела, обтягивал коленные чашечки и начало полных, как раз по ширине валенок, ног.
