Александр Виноградов - В конце аллеи...
Родька не помер за ночь — она хорошо видела, как над кучей тряпья теплился морозный пар от слабого дыхания сына. Два дня не отоваривали карточки, в безголосом доме коченели новые покойники.
На Матрену накануне вечером нашло озарение: она вспомнила, что где-то завалялся столярный клей — Петр любил мастерить за верстаком. Долго шарила во всех пропыленных уголках, пока не наткнулась на облупленный чемоданчик с плотницким инструментом. На их счастье, сохранилось две плитки клея. Родька гладил затвердевший брусок, а Матрена слабосильно управлялась с деревянным ящиком — добывала топливо для «буржуйки». Голод, вытягивающий все жилы, накатывал такими мучительными спазмами, что невозможно было дождаться, когда остынет булькающее варево. Обжигались, смеясь, глотали эту коричневую похлебку. Полные, согретые желудки кинули обоих в сон — и вот выжили еще одну страшную ночь…
Матрена опасалась выбираться из кровати — здесь хоть стыло, но все же за ночь обжито, — а без одеяла мороз вгрызался в истощенное тело с первых шагов. Однако надо двигаться… Разломать что-нибудь, затопить печурку. Еще раз пошарить по кухонным шкафчикам — а вдруг затаилась довоенная крупа? Вон соседка целый пакет гречки обнаружила… В промороженном, погрузившемся в смерть доме ни звука, ни голоса… Она зашлепала по скрипевшим от холода половицам.
Из-под отцовской стеганки потухшими бусинками уставились глаза Родьки. Он безучастно наблюдал за движениями матери. Матрена потянулась к последним отцовским книгам, и Родька не стал ей перечить. Промороженная жесть грелась нехотя, уж больно слабенькие языки огня слизывали с нее иней, но все-таки жар набирал силу, проглатывая одну книгу за другой…
Или почудилось ей, или в самом деле в дверь стучались. Она потащилась в прихожую, сбросила со скобки крюк. Вгляделась в сумрак лестницы и обмерла — трое военных держали мертвого, завернутого в плащ-палатку. Они молча сняли ушанки и прошли в комнату.
Петр давно окоченел и улегся на пол с ледяным стуком. Лицо поразило снежной белизной, неземной суровостью. Видно, что-то важное вспомнил он в роковую минуту, да и застыл с этой мыслью навеки. Она не услышала, как из своей утепленной норы выбрался Родька и беззвучно уставился на отца.
Пожилой солдат зубами развязывал ломкие тесемки вещмешка и выкладывал на стол невиданное богатство. Даже и стылые буханки ударили в нос дразнящим, сказочным запахом хлеба. Матрену жег стыд, но она отвернула голодный взгляд от мертвого мужа и завороженно уставилась на выраставшую горку продуктов: консервы, пшено, концентраты. Пожилой скомкал опустевший вещмешок, замер в прощальной солдатской стойке, выдохнул морозным паром:
— Командир наш цепь поднимал. Залегли, сдрейфили новобранцы. Кто-то первым вскочить должен, увлечь других. Ну и полоснул его автоматчик… Мгновенно, без мук отошел… — Помялся, растерянно помолчал. — Пошли мы, значит… А вы не помирайте теперь. Недолго осталось.
…Раздражение против Ипполита с каждой минутой разрасталось — надо же так испариться в самый нужный момент! Небось где-нибудь поднесли стопку, вот и точит лясы. Если не заявится, придется пойти к Листопадовым. А это острый нож. Но разрубить мучительный узел, если хоть капля правды есть в словах Степана, надо сегодня, иначе истерзает ее длинная, одинокая ночь. Ей так не хочется идти в угрюмый дом — вроде поклоны отбивать. Хоть и прибегала Ирина замиряться, но долгие годы, когда она чуралась Матрены, сильно выдули к ней прежние симпатии. Не греет дом Листопадовых, не тянутся к нему людские сердца. Но что поделаешь в такой безвыходности, подошел и Матренин черед ступить на чужое крыльцо.
Матрена некстати подгадала к самому чаю. Но показывать спину было поздно. Степан услужливо поспел к самому порогу и чересчур суетливо захлопотал вокруг старухи. Не успела опомниться, как уже была посажена в красный угол. Заволновалось сердце от нежданного приема, но Матрена быстро сообразила, что в такой приветливости Степана кроется свое, корыстное и нет никакой нужды за этим столом растепляться. Не к застолью она пришла сюда, да и компания совсем неподходящая для душевной беседы.
Потому за столом держалась независимо, прямо, от щедрого угощения наотрез отказалась, сославшись на то, что в ее возрасте еды надо меньше, чем курице, а вот душистого чаю выпила с удовольствием. Опрокинула чашку на блюдце, намекнув, что делу — время, потехе — час, и воззрилась на смущенного и удивительно трезвого Степана. Он поерзал под ее требовательным взглядом, собрался с духом и глухо заговорил:
— Что правда, то правда, тетя Матрена. В конце войны был жив Родька. Знакомая моя батрачила вместе с ним на немецком хуторе. Она вырвалась, а он, как бы тебе получше сказать… — Поперхнулся словом, провалился в тягучую паузу.
— Как было, так и говори. Чего сироп разводить, если правда горькая…
— Одним словом, — осмелел Степан, — одним словом, не пошел он к дому. То ли виды другие имел, то ли чего страшился, то ли к хозяйке крепко пристал. Когда Серафима покидала проклятую ферму, Родька уже на хозяйской половине жил. — Попытался смягчить удар: — А может, совпадение небывалое или что напутала Серафима.
— Да уж не юли теперь, если решил открыться. Не тебе его оправдывать. Мне решать: в подлости он или в несчастье… Почему ты молчал столько лет?
Степан покосился на застывшую Ирину, еще ниже опустил голову:
— Боялся, что свое счастье расстрою… Да и тебя волновать опасался, все думал — ошиблась, поди, Серафима. Поверишь, распалишь сердце… Муки одни, хоть и живой где-то обретается. А так — пропал и пропал…
— Валун замшелый, а не сердце у тебя, Степка, — гневно выдавила Матрена и поднялась с табуретки.
Она отстранилась от услужливо вскочившей Ирины и побрела к порогу. Степан виновато смотрел ей вслед, но проводить не решился.
11
Родион ожидал всего: бурного гнева, неподдельного удивления, решительных действий, но только не медлительной, учтивой любезности, многозначительных ухмылок, сочувственных вздохов: дескать, случается с каждым, кто застрахован от ошибок, обознаться может всякий.
Чиновник посасывал ароматную сигару, перебирал, словно четки, судебные папки и дружелюбно отшучивался — да, перепутали вы что-то, любезный. Господин Штейнгоф — уважаемая личность в городе, он член директоратов нескольких компаний. Набожный человек, примерный семьянин. Никогда с прокуратурой дел не имел: ни по налоговой части, ни по другим казусным моментам… Ну, раз настаиваете, то еще раз прошу повторить сказанное.
…Тогда к утру выпал рыхлый, искристый снег. Перемело, завалило все дороги, на несколько суток утонула в сугробах их деревушка — ни пройти, ни проехать, — убежав от заполненных гудящей немецкой техникой большаков, надежно спрятавшись в непроходимом бездорожье. Фашистские егеря, квартировавшие целый месяц, накануне внезапно снялись и на лыжах ушли под Старицу, где разгорались кровопролитные бои, всасывая в свое пекло все новые и новые части с обеих сторон.
Вольготно и свободно стало в деревушке. Немецкая власть исчезла, а на ее прихвостня, старосту Матвея, уже никто серьезно не смотрел. Это при мышиных мундирах, под защитой чужих штыков он хорохорился и выставлял себя начальником, а исчезали хозяева, и спесь слетала с Матвея, трусливо замолкал холуй, забивался в презренную и оплеванную всеми избу.
Еще по осеннему звенящему ледку прикатили немцы на мотоциклах, постреляли в воздух для устрашения, согнали деревенских к магазину и крикливо распорядились, что отныне рыжебородый Матвей поставлен повелевать их жизнями и судьбами. Второпях попытались сколотить деревенскую полицию, стали выталкивать на круг оставшихся в деревне мужиков, но записаться в изменники, кроме Матвея, подошел один Гришка Неприкаянный, перед войной заявившийся в деревню после недолгой отсидки.
Фашистский капитан напоследок оглядел молчавшую сходку, потом вскочили захватчики на свои мотоциклы — и поминай как звали! Притаилась деревня в пугающем неведении. На первых порах Матвей с Неприкаянным посуетились, похлопали деревенскими щеколдами, но в каждой избе получали от ворот поворот. Они затихли, выжидая, первач хлебали беспробудно — дымок над баней Матвея курился и морозными ночами.
Ожили предатели, когда на постой в деревню определили егерей-лыжников, сразу стали наглыми — чуть что, грозили деревенским карами. Поддержанные чужими автоматами, холуи расстарались вовсе, провели сбор теплых вещей, высунув языки, носились по деревне, отнимая провизию для нужд рейха и его «непобедимой армии».
В услужливом холопстве они подзабыли, что за их паскудным рвением следят десятки ненавидящих глаз. Матвей как-то спозаранку вышел сбросить снег с крыльца. Листок из ученической тетради шелестел на его воротах. Чья-то рука нарисовала перекладину, на которой болтались две веревочные петли. Утонувший в липком поту, до самой селезенки напуганный Матвей собачьим нюхом угадал: не иначе как Васька Криволапов грозится. Его преступное хулиганство, больше некому. Пораскидал трусливым умишком: открыться командиру егерей или проглотить угрозу? По первому его слову сразу хлопнут Ваську, да и других устрашат. А не придут ли дружки из леса посчитаться за Ваську и не порешат Матвея? Если промолчать, то, пожалуй, больше выгоды будет. Намек, дескать, понял, затихну на время, а там поглядим…
