Владимир Амлинский - Тучи над городом встали

— Ничего, если я вас провожу?

Она чуть сбавила ход и сказала:

— У вас в Москве все такие... смелые?

«Ничего себе смелый», — подумал я. Вот это смелость — идти сзади, мучиться и молчать.

— Нет, это только в 81-й школе на Арбате такие. Да и то не все. А откуда вы знаете, что я из Москвы?

— Видно.

— По чему же это видно? Форма черепа, разрез глаз, особенности голеностопного сустава? (Теперь я словно на свободу вырвался. Разговаривать стало легко и весело. Раньше я как будто плыл со связанными руками. Теперь веревки сброшены, и я плыву по знакомой реке.)

— Да нет, не форма черепа. Я вам даже объяснить не могу... Ну, разговор у вас московский, что ли...

— А, панятна... аканье. Я акаю, ачевидно, как все масквичи. Патаму что раз масквич, значит, акает.

Она засмеялась.

— Да нет, вы нормально говорите.

— А вообще все остальные москвичи разговаривают ненормально, да? Подвывают, заикаются, иногда даже рычат... Да?

— Да нет. Ну, как вам объяснить... Москвичи какие-то свободные слишком. Их сразу узнаешь — легкие они на знакомство.

— Так это плохо?

— Не знаю. По-моему, не очень хорошо.

— Ну да, вам нравится молчание. Молчание — золото. А знаете, что молчание очень часто — признак тупости? Молчат те, кому нечего сказать, у кого мыслей нет. (Это была одна из отцовских фраз.)

— А у вас есть мысли?

— Есть.

— Что-то не видно.

Я хотел обидеться, но быстро передумал. Если бы я обиделся, мне пришлось бы уйти. А мне не хотелось. Мне нравилось провожать ее.

— А вы учитесь? — спросила она.

— Да.

— В каком?

— В десятом, — быстро сказал я.

Она посмотрела то ли с уважением, то ли с недоверием. В темноте я не понял.

— А вы?

— Я уже отучилась. Девять окончила, пошла на завод. В тот день, как отца проводила на фронт. А у вас отец на фронте?

Я помешкал... Мысленно сказал: да.

— Нет. Он здесь.

— Инвалид?

— Нет. Врач.

— А мать?

— Мать в Ташкенте.

— Чудно. Сын в Сибири, мать в Ташкенте.

— Бывает.

Мы оба замолчали. Теперь мы шли по узенькой улочке. По обе стороны ее стояли серые, как будто ободранные дома. Около дворов толкались какие-то пацаны, курили махру, сплевывали, посмеивались и глазели на нас. По-моему, они скучали.

Мы шли, как сквозь строй. Один из них сказал очень громко, на всю улицу, высоким ломким голосом:

— Варька жениха на фронт проводила, теперь только с малолетками... — Он выругался и оглядел своих корешков, ожидая смеха.

Кто-то хмыкнул, но вообще было тихо, и только наши шаги быстро и неловко стучали по земле.

Что делать? Драться? Их было слишком много. Да и настроения не было, злости, завода. Для того, чтобы драться, нужно завестись. Но и прощать такое хамство я не мог. Еще скажут слово, полезу, решил я.

— Варька, ты его обучи. Он еще салага, необученный, — снова зазвенел над узкой сонной улицей высокий, чуть истеричный блатной голос.

Варя болезненно сморщилась. Я остановился и пошел назад — к тем, что стояли у двора. Они гурьбой с готовностью пошли мне навстречу.

— Чего надо? — сказал я.

— Ничего не надо, кроме шоколада, — кривляясь, сказал тонкоголосый. — Шоколад любишь, на, выкуси!

Он протянул ко мне маленькую грязную руку, сложенную кукишем. Я ладонью сверху ударил его по руке. Кукиш разжался.

— А по ха не хо?! — тихо сказал он (это означало: «А по харе не хочешь?!»). — Сейчас хохотальник почистим.

Сзади слышалось чье-то взволнованное, прерывистое дыхание. Это была Варя. Она бежала ко мне. Она бежала тяжело, чуть переваливаясь, шла грудью на всю эту банду. Лицо у нее было красное, яростное, нос как-то особенно вздернут, как маленький, но беспощадный клювик. Она походила на наседку, защищающую цыпленка.

— А ну, брысь, погань, шпана несчастная! — кричала она на них. — Хулиганье бесстыжее! А ты отойди. — Она рванула меня за рукав.

— Вишь, как Варька разволновалась из-за своего хахаля, — сказал тонкоголосый.

Вдруг чья-то знакомая рослая фигура выдвинулась из темноты, из заднего ряда, где, по-волчьи поблескивая глазами, стояло несколько низкорослых малолеток.

Это был Фролов. Он, прищурившись, поглядел на меня, точно удостоверяясь, я ли это, затем перевел взгляд на Варю и сказал лениво и повелительно, обращаясь к тонкоголосому:

— Ладно, отзынь... Я его знаю. Из нашего класса. Хайдеров корешок.

— Хайдеров? — недоверчиво переспросил тонкоголосый и посмотрел на меня с удивлением.

— Закурить есть? — сказал он почти дружелюбно.

— Нет.

— Ну, извини в таком разе.

Они отошли, а мы с Варей двинулись дальше. Я уже был почти совершенно спокоен и готов был продолжать разговор о чем угодно, а она вся кипела. Женщины вообще злопамятные. Я не знал, чем отвлечь ее, и молчал. Эти гады испортили нам все.

Она остановилась у углового домика и сказала:

— Ну, все. Вот здесь мы и живем.

Дальше был пустырь, а оттуда дул теплый ветер с легким запахом гари.

— Еще рано идти, — сказал я. — Время детское.

— Вот именно, детское. — Она усмехнулась и посмотрела на меня.

Потом она помолчала и протянула мне руку. Рука у нее была узкая, теплая и легкая, как у маленькой девочки. А мне казалось, у нее должны быль так называемые «трудовые руки». Я хотел чуть-чуть задержать ее руку в своей, но мне стало неловко, я вспомнил тех пацанов и разжал пальцы.

— Пойдемте завтра в кино, — тихо сказал я.

— Завтра я не могу.

— А послезавтра?

— И послезавтра тоже.

— А когда?

— Когда-нибудь.

«Когда-нибудь» — это значит «никогда». У «когда-нибудь» такой смысл. И еще «когда-нибудь» — это значит «не хочу». «Когда-нибудь» — это значит: мне неинтересно с тобой, ты мал для меня, ты школьник, шпингалет, ученик 10-го класса, а вернее всего, 9-го или 8-го, а у меня есть настоящий жених, и он на фронте... Вот так я понял это «когда-нибудь».

— Ну что ж, ладно... когда-нибудь, — сказал я и пошел назад.

Она еще стояла, не уходила. Я не слышал ни шагов, ни движения.

— Подождите! — крикнула она.

Что-то дрогнуло во мне, и я остановился в ожидании чего-то нового, удивительного. «Подождите... Я люблю вас», — проговорил я мысленно те слова, которые она должна была произнести.

Она подошла ко мне и сказала быстро, шепотом:

— Обещай мне, что ты не станешь связываться с ними... Что ты не будешь им отвечать. Я боюсь отпускать тебя... Одного.

— Вот как! — Я даже присвистнул.

Она удивительно походила на пионервожатую. Когда я учился в младших классах, к нам прикрепляли пионервожатых. Им полагалось бояться.

— Вы не бойтесь. Меня не убьют. И мы, может, даже увидимся. Когда-нибудь. Спокойной ночи!

Я снова засвистел и пошел. Сначала быстро, потом совсем медленно, чуть притаив дыхание. Может быть, она еще раз окликнет меня? Но пионервожатые окликают только раз. Когда уж очень боятся. Они заботливые. Такая у них профессия. И у них у всех есть женихи, которых они тоже окликают, только по-другому.

Какая-то тяжесть была внутри. Я шел, не оглядываясь, но я чувствовал спиной: она не ушла.

Глава 15

Улица серела, я грудью ощущал пронизывающий ветер, пустоту и все нарастающее с каждым медленным шагом одиночество. А может, это было что-то другое — вязкое, горькое, отрывающее тебя от всех людей от всех еще горящих окон, от всех запирающихся на засовы дверей... Чего я ждал от этого провожания? Ничего. Просто познакомился, проводил — и домой. А все-таки чего-то ждал. И вообще чего-то ждал каждый день, ждал чего-то. Черт его знает... какой-то дурацкой любви, что ли? Да нет, просто ждал, просто ждал вот чего-то такого, что например, бывает, когда слушаешь пианиста: он талдычит по клавишам какого-нибудь Шумана, а тебе скучно, ты засыпаешь, и вдруг что-то остановилось в тебе, перевернулось, и ты замер, как суслик на дороге, — и такая необъяснимая надежда на что-то... И от стихов это иногда возникает, только реже, а чаще всего просто так — на улице, вечером, весной. Наверное, у старых этого не бывает.

Сейчас это мешало мне, я выругался вслух и пошел уже быстрее. И вдруг слышу: по мокрой, жидкой земле — чап-чап, кто-то бежит. Не оборачиваюсь. Иду.

Она дергает меня за руку. Я останавливаюсь.

— В чем дело? — говорю спокойно, будто и ждал ее.

Она запыхалась, лицо в пятнах, дышит шумно.

— Ты, я вижу, их боишься. Идешь еле-еле, ногами шаркаешь, как контуженный.

— Боюсь, — говорю. — Ты же видела, как я их там боялся.

— Они тебя измордуют так, что своих не узнаешь.

— Узнаю. А вы чего волнуетесь?

— Сейчас только помешанные гуляют. У нас тут чего хочешь бывает. На днях одного эвакуированного раздели и шлепнули.