Вера Панова - Времена года
— Что-то в нем было, в этом Иевлеве, — улыбаясь, говорит Акиндинов и крутит пальцами около лба. — Что-то было…
Так, с шуткой и улыбкой, он выходит из кабинета.
В большой приемной ждут посетители. Он проходит мимо них, монументальный, улыбающийся; демократичный, но слишком занятой, чтобы кого-нибудь заметить; интеллигентный, но слишком знающий себе цену, чтобы спрашивать у дверей: «Можно войти?» Человек, которому не надо спрашиваться, он отворяет дверь в кабинет заместителя. Делает он это с той целью, чтобы приветствовать Дусю Куприянову. Он любит таких людей, его волнуют их судьбы, сходные с его судьбой. Когда-то сидела у Маруси в гостях и комкала платочек от смущения… А стол у нее большой, а сама маленькая, — ты моя голубушка…
Она отвечает на его кивок легким наклонением головы. Улыбка ее строга. Фу-ты, как научилась держаться… Перед нею сидит посетительница. Действуй, Дуся, действуй. Не переступив порога, Акиндинов подмигивает Дорофее и уходит довольный.
После приема Дорофея занимается почтой.
Стопка писем и заявлений. Разные почерки.
Инвалид Отечественной войны, капитан, живет в четвертом этаже, ему высоко, просит перевести в первый или второй… Направить письмо в горжилотдел и проследить, чтобы сделали.
Отец — алкоголик, мать просит устроить ребенка в Дом малютки. Ребенка изолировать, а сама останется с пьяницей — вот вам драма, товарищи писатели… Послать туда депутата, женщину.
Рабочий инструментального завода жалуется на плохой транспорт, требует, чтобы добавили машин на автобусной линии номер семь.
Учительница просит комнату.
Депутат Шестериков напоминает о том, что больного Савченко необходимо поместить в отделение для хроников. С хрониками беда, в больницы их берут неохотно, коек для них — в обрез, а куда-то надо устроить людей, за которыми некому ухаживать дома…
«Я, многодетная мать, приношу благодарность советской власти за заботу о моих детях…»
«Советская власть заботится о детях, а дворники занимаются вредительством. Они колют лед на улицах и посыпают песком, так что мы не можем кататься. Просим запретить им. А если насовсем нельзя, то хоть на время каникул». Подписи.
Служащий горводопровода просит комнату.
А вот анонимное послание на двух страницах, лихорадочным почерком:
«Сигнализирую, что в женском общежитии химического завода наряду с женщинами живут мужчины, мотивируя тем, что они мужья, что является вопиющим нарушением…»
«…Я, как порядочная женщина, требую немедленно…»
«…И по общественной линии разоблачить и сурово осудить…»
«…Тем более у них как у мужей стаж совершенно незначительный…»
Дорофея улыбнулась и вздохнула. Писал человек без чувства юмора, раздраженный и несчастный — у счастливого другие были бы слова…
Вечером она идет по указанному адресу.
Приземистый двухэтажный дом старой постройки. Внизу — аптека и часовая мастерская.
Еле светит пыльная лампочка, освещая лестницу. Стертые каменные ступени. Расшатанные перила.
Площадка. Дверь. Сюда почти не доходит свет снизу. Не видно, есть звонок или нет.
Дорофея снимает варежку и ощупывает дверь. Нет звонка, торчат две проволочки. Пахнет дезинфекцией. За дверью во все горло заливается радио: «Смейся, пая-ац…» Стучи не стучи — не услышат. Может, не заперто? Так и есть.
Радио умолкает, едва Дорофея отворяет дверь, будто это она его выключила. Шибает в нос дезинфекцией, в глаза — ярким светом лампы, голо и пустынно горящей посреди пустынной голой передней с добела вымытым дощатым полом.
Кроме лампы, единственный предмет в передней — большой плакат, на котором выделяются слова: «Лекция» и «Маяковский». На двери с дощечкой «Комендант» — замок. Из другой двери выглядывает девичья голова и скрывается.
— Девочки, лектор пришел! — слышит Дорофея.
— Это не лектор, — говорит другой голос. — Лектор мужчина. Это Люсина тетя.
— Люся, тетя пришла! — кричат голоса.
Дорофея снимает ботики. Шубку повесить не на что. Хоть бы гвоздь вбили… Она стучится в комнату, откуда выглядывали.
— Да-а! — недовольно звучит в ответ.
В комнате четыре кровати, четыре тумбочки, четыре стула, стол. По стенам и спинкам кроватей навешана одежда. Три девушки лежат. (Поверх одеял — три пары ног в бежевых чулках.) Четвертая девушка, растрепанная, в чересчур большом старом свитере, стоит в странной позе: одна ее рука на столе, другая вытянута вперед. Она оборачивается и меряет Дорофею презрительным взглядом.
— Ой, это не Люсина тетя! — говорит одна из лежавших девушек и приподнимается, а две другие оправляют юбки на коленях. Странная девушка в свитере остается в той же позе, неподвижно держа вытянутую руку.
— Товарищи, — говорит Дорофея, — где мне найти коменданта?
— Комендант рядом.
— Там замок.
— Пошла, наверно, куда-нибудь.
— В магазин, изволь радоваться, — говорят на другой кровати, и все чему-то смеются, кроме девушки у стола.
Прибегает еще одна девушка, беленькая, с быстрыми темными глазами, и суетливо спрашивает:
— А где тетя? Ах, не тетя? А к кому, товарищ? Ах, из горисполкома? Комендант сейчас будет, она за хлебом пошла, пройдемте в красный уголок. Девочки, я забираю стулья.
— Закрывай дверь, Люся, — говорят вслед. — Давай, Верочка, дальше…
Дорофея переходит с Люсей в красный уголок, обвешанный плакатами и театральными афишами.
— Культработа на высоком уровне, — говорит Люся, расставляя стулья. В воскресенье идем культпоходом на «Евгения Онегина».
— Девушка, а почему такой запах? Сплошная хлорка.
— Запах? — спрашивает Люся. — Нет, правда? Я не слышу. Хлоркой санкомиссия поливает для дезинфекции. От гриппа. Ох, забыла!
Она убегает и возвращается с графином.
— Кажется, все. Да, товарищ, я вас слушаю, что вам интересно? Я председатель культкомиссии.
Чем-то беленькая девушка напоминала Юльку: светлой ли мастью, или этой заботой о графине и стульях, или просто юностью и хрупкостью. Об анонимном письме с нею не хотелось говорить. Дорофея спросила:
— И много народу у вас в общежитии?
Вошла, на ходу развязывая платок, пожилая женщина.
— Наш комендант, — сказала Люся. — Олимпиада Григорьевна, от горисполкома интересуются.
— Никак товарищ Куприянова, — без восторга сказала комендантша. Здравствуйте.
— Зашла посмотреть, как тут люди живут, — сказала Дорофея.
— Живут, — осторожно подтвердила комендантша.
— Нараспашку, — сказала Дорофея. — Кто хочешь входи, что хочешь бери.
— А! — сказала комендантша. — Так это вечером. Шестьдесят душ с работы приходят, это каждому открывать, изволь радоваться. А днем я на болт запираюсь.
Люся вбежала, неся пальто с серым мерлушковым воротником. Положила пальто на стул и сказала: «Олимпиада Григорьевна, лектор» — и за нею вошел, растирая с мороза руки, Павел Петрович, Ларисина симпатия. Он узнал Дорофею и поздоровался без удивления, одинаково серьезно и молча — с нею и с комендантшей. Поздоровавшись, отошел и стал, задрав голову, рассматривать плакат на стене: «В сберкассу деньги положила, путевку на курорт купила». Лоб его покрылся длинными морщинами от виска до виска, а лицо приняло недоумевающее выражение, как будто он не мог понять, что означает этот плакат…
— Мужчины в общежитии есть? — спросила Дорофея.
Комендантша зажмурилась и помолчала.
— Есть, — сказала она, печально и многозначительно качая головой. Две пары есть семейных.
— Что за семьи?
— Один столяр, Ефимов фамилия. А Витя, постой ты, как же его, фамилию забыла… Он еще молодой. На такси ездит.
— А жены кто?
— Наши, с химического. Вы, товарищ Куприянова, не думайте, — сказала комендантша горячо, — что я этих мужчин без прописки держу. Ефимов в мужском прописан общежитии, строительном, а Витю я тут недалеко прописала, у хороших знакомых.
— А живет здесь.
— А где же ему? — еще горячее спросила комендантша. — Там только прописаться можно, а жить не пустят, тем более с женой, изволь радоваться. Женщины — тяжелая артиллерия, я вам скажу; их пускать не любят, почему? Нынче она голову моет, завтра ей постирать — беспокойство для окружающих.
За дверью раздавался Люсин голосок, повелительно кричавший: «Товарищи, на лекцию! Начинаем лекцию!» — то близко, то в недрах общежития. В красный уголок входили женщины. Пришла и растрепанная девушка в безобразном свитере. Она вошла плавно, как-то не по-людски переставляя ноги, держа голову высоко и немного набок. «Верочка, Верочка!» заговорили женщины и раздвинулись, чтобы усадить ее. Откинувшись на спинку стула, она оглядела Павла Петровича так же высокомерно, как давеча Дорофею.
— Конечно, — говорила комендантша, — Таня, с другой стороны, могла подождать, ей двадцать лет. Но коли уж беда случилась — надо выходить из положения. А Евгении Ивановне ждать нисколько не возможно было, в тридцать три года человек мужа нашел, до сорока, что ль, ждать, изволь радоваться. И в мужское общежитие ее не пошлешь, женщина культурная.
