Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Специалист он опытный. Лучшего пока в районе нет. К нашему сожалению.
Вскоре ко двору подъехал на правленческой бричке Тягнибеда.
Бутенко простился со стариками и, пообещав Петру быть на свадьбе, взобрался на бричку.
— Ну, куда повезешь, полевод? — спросил он Тягнибеду. — Туда, где лучше или где похуже?
— У нас хорошо везде, — заверил полевод.
— Тогда вези в бригаду Горбаня, — решил Бутенко. — Он что-то там обижался.
Тягнибеда разобрал вожжи, стегнул коней, За селом лошади свернули на проселок, и Тягнибеда отпустил вожжи. Бричка покатилась по мягкой земле, вдоль затравевших обочин с блеклыми лопухами, синецветом, млеющим на жаре маком, лохматыми кустами терна.
— Всю эту поэзию, товарищ полевод, давно бы пора под корень, — заметил Бутенко. — Это в старину писатели восхищались цветочками в полях. А?
— Я говорил сколько раз бригадирам.
— А они что тебе говорят? — не скрывая иронии, спросил Бутенко. — Ты им говоришь, они — тебе. Далеко уедете… Говоруны.
Тягнибеда покосился на секретаря райкома, сердито дернул вожжи. Снова взглянул на Бутенко; тот выжидающе улыбался.
— У Горбаня сегодня дивчата Ганны Лихолит, — сказал Тягнибеда.
— Чего они там очутились?
— Просо полют. В помощь, так сказать.
— Вот это зря. Балуете вы Горбаня.
— Дивчата сами так порешили. У них на сегодняшний день все поделано. А Горбань запарился.
— Без напряжения работает.
— Как вы сказали?
— Не очень, говорю, Горбань на работе горит.
— Немножечко подленивается, это верно, — согласился Тягнибеда. — Психология поганая. Говоришь ему: «Возьми косу, Андрюша, обкоси эту межу». Там, стало быть, репею, бурьяну, сурепицы по пояс. «Добре, обкошу». Встретишь: «Обкосил?» — «Нет пока. Завтра». На другой день снова спросишь: «Ну, как?» — «А никак». — «Что же ты, так растак?» Серчает. Но, если что захочет, бегом бегает. Аж земля дрожит под пятками.
Бутенко, облокотись, разглядывал стену серебристого ячменя у дороги, зеленые квадраты овса. Насколько хватал глаз, волновалось под ветерком озаренное солнцем море хлеба. Лишь далеко за курганами, на сапуновских полях, темная мгла крыла кустарники и балки.
— Будет дождь, — определил Тягнибеда, глянув на запад.
— Небольшой не помешает.
— Э, нет! Грозы ждать надо, — сказал Тягнибеда, заметив, как зашелестел под горячим тревожным ветерком придорожный бурьян.
Он стегнул по коням кнутом и, сняв соломенную шляпу, кинул ее в бричку.
По пути к горбаневскому табору Бутенко потолковал с пастухами, пасшими колхозное стадо, заглянул на опытный участок. За версту от бригады Тягнибеда ткнул кнутовищем в сторону дальнего рыжего бугра, резко очерченного на фоне неба. Оттуда росла и быстро обволакивала поднебесье грязно-желтая туча. Где-то далеко, еще за горизонтом, глухо прогромыхал гром. Просвистел крыльями над бричкой коршун, борясь с ветром, взмыл кверху, в надвигающуюся темноту.
— Намочит сегодня нас, товарищ Бутенко, — сказал Тягнибеда.
— Ничего, не сахарные.
Туча ползла уже совсем низко, меняя очертания. Запахло дождем. За гребнем бугра сверкнула молния. Степь на мгновение замолкла, и вдруг редкие крупные капли упали на дорогу, на потные крупы лошадей.
Тягнибеда пустил их вскачь, и бричка через несколько минут влетела в бригадный двор. Дождь припустил сильнее. Полевод и Бутенко, мокрые и смеющиеся, побежали к навесу, где жались к серединке хлопцы и дивчата.
Первое, что бросилось в глаза Бутенко, когда он поздоровался и присел на перевернутый кверху дном бочонок, — сердитые лица женщин и злое, кумачово-красное лицо бригадира Горбаня. Нетрудно было догадаться, что здесь только что шла жаркая словесная перепалка.
— У вас тут, вижу, весело, — сказал Бутенко, посмеиваясь в усы, и принялся деловито очищать щепочкой грязь, прилипшую к сапогам. — Бригадир вон будто тысячу рублей нашел.
— Бригадир этот свои капризы строит, а у нас день за зря пропал! — сердито выкрикнула сидящая на ворохе соломы Ганна.
Дивчата дружно поддержали звеньевую:
— Гордость свою показывает.
— Шесть верст перлись, а он…
— Еще до света повставали…
Бутенко, наблюдая, как с навеса заструились потоки воды, спокойно выждал тишину, потом обратился к бригадиру:
— Здесь Горбань старший, он нам с полеводом и расскажет, что стряслось.
Горбань выступил ближе к свету и, хмуро косясь в сторону женщин, пожаловался:
— Они тут смешки строят. А мы что, куцые? Чего они заявились? Я их не допустил, Игнат Семенович. Как хотите судите.
Над крышей сухо треснуло, ослепительно сверкнула молния, и тотчас же над еле видными за пеленой дождя курганами тяжко загрохотал гром. Дивчата, взвизгнув, прижались друг к другу.
— У тебя проса еще три гектара полоть, — подал голос Тягнибеда. — Нехай дивчата подмогут.
— Не надо нам ихней допомоги, — упрямо покрутил головой Горбань. — Сами управимся. У нас тоже ударники, не хуже дивчат. Потом будут очи колоть: «Мы помогали». Не надо мне!
— Ударники! Ударяют кто налево, кто направо, — съязвила одна из молодиц.
Ганна поднялась с места, подбоченясь, подошла к Горбаню вплотную.
— Нам что, думаешь, слава нужна? — распаляясь, крикнула она. — Или трудодни ваши себе запишем? Что ты глупости болтаешь! Осота сколько у тебя в просе?! Это ж что такое? Кому вред?
— Земля обчественная, — поддержала ее маленькая белобрысая Варвара. — Убытки на всех лягут от такой работы.
— Крой его, муженька своего! — подзадорил Тягнибеда. — Ты ему, Варвара, великий пост объяви. Не допускай недель шесть…
Не слушая насмешек, Горбань сказал, обращаясь к Бутенко:
— Я тут привселюдно заявляю, Игнат Семенович: сорняков через день-два не будет. А знамя я все одно заберу на уборочной. Пущай дивчата не обижаются.
— Хвалиться — не косить, спина не болит.
Горбань быстро обернулся на голос, но не нашелся, что сказать, только презрительно махнул рукой.
— У них в бригаде орлы, — не отступала Варвара. — Ночью спят, днем отдыхают. Эти заберут знамя. Держись!
Слова ее вызвали дружный смех. Бутенко, заметив, что все выжидающе посматривают на него, сказал:
— Дождь перестанет — и дивчат надо отправить по домам. Прав бригадир. Нечего сейчас буксиры затевать. Каждый за свой участок отвечает.
Он повернулся к Горбаню и, строго разглядывая его веснушчатое лицо, добавил:
— А тебе, бригадир, дивчата хороший урок дали. Понял? Они по-настоящему беспокоятся за колхоз. Потому что люди они настоящие, советские.
— А мы какие же? — скривив рот в обиженной улыбке, спросил Горбань. — Не советские?
— Вы тоже неплохие люди, а у дивчат все-таки поучиться следует. Тогда и знамя вам будет легче добыть…
Гроза прошла, гром погромыхивал уже где-то за Днепром, и Бутенко собрался ехать дальше. Пожимая на прощанье руку Горбаню, он спросил:
— Ты понял, почему девушки к тебе пришли? Не за славой. Слава у них лучше твоей.
— Понял, Игнат Семенович, — торопливо кивнул Горбань. — Моим хлопцам это дуже полезно будет.
Он проводил Бутенко до брички, вернулся к навесу и торжествующе объявил:
— А ну, бабы, садитесь на арбу да; сматывайтесь. За харч не серчайте. Что наработали, тем и угощаем.
— Гавкай, гавкай, — беззлобно грозилась Варвара, взбираясь с подоткнутым подолом на арбу. — Придешь вечером, я тебя накормлю, сизый голубок!
XXВ субботу Петро гладко выбрился, надел свой новый синий костюм и пошел к Девятко. Предстояло зарегистрировать сельсовете его брак с Оксаной. Еще издали из раскрытых окон хаты Кузьмы Степановича слышались веселый гомон, смех.
На кухне молодицы, предводительствуемые багровой от жары Пелагеей Исидоровной, лепили из теста пшеничные шишки. В углу на лавке выстывали под чистой скатертью уже вынутые из печи хлебы, пироги, калачи, коржики, а тем временем в деже подходило свежее тесто. Пекли всего много, и в хате стоял терпкий, острый запах хмеля.
Высокая худая сноха Степана Лихолита, Христинья, возилась над караваем. Пока она проворно посыпала мукой тесто, клала в него три серебряных гривенника — на счастье, — бабы вразнобой пели:
Росты, караваю,Из божого дару,На столи высокийА в пэчи шырокый,Бо в Оксаны род велыкый,Щоб було чым дарыты.
Петро, покосившись на распахнутые из кухни двери, проскользнул через сени в комнатушку к Оксане. Она сидела у стола против Нюси, положив голову на руки, и с встревоженно-радостным лицом вслушивалась в слова старинной свадебной песни.
В сельсовет договорились идти втроем. Вышли из хаты гуськом, потихоньку, прячась от матери.
— Начнет плакать да благословлять, — сказала Нюсе Оксана. — А Петру это хуже ножа.
