Гавриил Троепольский - Рассказы
Зато есть у него точка опоры в руководстве. Есть! Четыре раза в неделю он созывает расширенные заседания правления, заслушивает отчеты о работе за прошедшие полтора дня и выносит развернутые решения. В этом он незаменим, и все нити руководства у него в руках.
Для примера возьмем одно заседание — очень важное заседание, если говорить без шуток.
Пять часов дня. Близится вечер. Бригадиры бросили поле и прискакали в правление по срочному вызову через нарочного. Прохор Палыч дает распоряжение:
— Расширенное заседание назначаю в семь! Так и объявите! Чтобы все были ровно в девять! Немедленно сообщить всему руководству животноводства, строительства и подсобных предприятий: каждый с докладом. Все!
И пошли бригадиры по дворам уже пешим ходом.
В тот вечер я сидел у Евсеича на диванчике и почитывал. Сам Евсеич плел вентерь и подпевал тихонько, а Петя писал что-то за своим столом и не давал покоя старику:
— Как, говоришь, дедушка? «Богом данной мне властью» и…
— Вот пристал! Ну, «богом длиной мне властью мы» — не я, а мы, — «мы, царь польский и князь финлянскай и проча, и проча, и проча»…
— А вместо «проча» не писали «и тому подобное»? Терентий Петрович говорит, что можно «и тому подобное».
— Нет, не писали: писали «и проча». Да на что это тебе потребовалось? И все ему надо. На кой ляд тебе, как цари писали?
— Для истории, дедушка! — отвечает Петя, а сам ухмыляется.
— Ну, для истории — валяй!
В это время вошел Платонов и объявил мне о заседании правления.
— Опять?
— Опять, — махнул он рукой. — Пропали не спавши! Аж кружение в голове… Одним сторожам только и покой ночью, не трогает пока.
Из хаты мы вышли вчетвером: Платонов и я — на заседание правления, Евсеич — на пост, сторожить, а Петя нырнул в калитку к прицепщику, Терентию Петровичу (о котором речь впереди). Потом Петя появился в правлении, снова исчез и, наконец, смирненько уселся в уголке на полу. Когда мы шли на заседание, Платонов спросил Евсеича:
— Отнес?
— Сдал самому Ивану Иванычу и от себя добавил на словах.
Приходим в правление. Народ начинает помаленьку собираться. Усаживаются. Однако избегают садиться на скамейки, а больше — вдоль стен на полу и даже между скамейками. Это для того, чтобы удобно было во время заседания поспать, свернувшись калачиком или привалившись головой к соседу. Докладов намечено чуть ли не десять и, кроме того, разбор заявлений, которые лежали перед Прохором Палычем, как стопка вчерашних блинцов, с обтрепанными и завернутыми краями. На столе председателя стоял колокольчик, снятый с дуги: для наведения порядка. На свадьбы Самоваров, правда, продолжал его давать и сам охотно там присутствовал, но чтобы на следующий день колокол снова был на месте.
Колокол оглушительно прозвонил, кто-то тихонько сказал: «Поехали!», а Прохор Палыч объявил:
— Расширенное заседание совместно с руксоставом колхоза «Новая жизнь» считаю открытым. По первому вопросу ведения слово предоставляется мне лично. Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав, рассмотрим весь колхоз. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые. В разных, могущих быть возникнутыми, — разбор заявлений. Порядок докладов продуман: первый — бригадир полеводческой бригады товарищ Платонов.
— Подвезло тебе, Яков Васильевич, — вздохнул Катков, — отчитался — и на сон, под лавку.
Прохор Палыч брякнул колоколом и продолжал перечислять порядок докладов:
— Завкладовой, птичница, телятница, все конюха, затем остальные бригадиры. Слово для доклада даю товарищу Платонову. Вам час дается.
— Не надо мне час.
— А сколько?
— Нисколько.
— Как так?
— Очень просто. Нечего мне говорить — вчера докладывал. Вы должны знать и так, без доклада.
— Я без тебя знаю, что я должен знать. И знаю все. Но порядок такой: в докладе должен сообщить, и внутрь глянуть, и вывернуть все на самокритику. Давай!
— Все у меня благополучно.
— А я говорю, докладывай! Не мне докладывай — народу! Вот они!
И Платонов скрепя сердце, нудно, не похоже на самого себя стал отчитывать, как дьячок. И голос-то у него сделался какой-то унылый, и речь несвязная, а все-таки говорил. Стоит ли перечислять то, о чем он говорил, и так надоело!
Прохор Палыч заставлял говорить одного докладчика за другим и думал: «Я их раскачаю! Заговорят, как миленькие, разовьются!»
Катков шепнул Пшеничкину:
— Тебе, Алеша, дать, что ли, поспать сегодня? Твой доклад в самой середине, беда тебе не спавши!
— Дай, пожалуйста, Митрофан Андреевич! Умру без сна — четвертые сутки!
— Часа на два могу, а больше дару вряд ли хватит, Алеша.
— И на том спасибо! Мне больше и не надо. Я, может, до полночи еще прихвачу немного.
И около двенадцати часов ночи, когда Прохор Палыч выкликнул фамилию Пшеничкина, тот безмятежно спал, свернувшись калачиком в углу, а около него сидел и бодрствовал Катков. Когда он услышал слово «Пшеничкин», то встал и сказал:
— Мой доклад, Прохор Палыч, а не Пшеничкина, ошибочка произошла. И к тому же я приготовился.
Любил такие передовые выступления Прохор Палыч и поэтому сказал:
— А может, и ошибка, тут голова кругом пойдет. Давай!
И Митрофан Андреевич принялся «давать». Он рассказал о плане Волго-Дона, остановился на учении Вильямса, загнул о происхождении жизни на земле по двум гипотезам, коснулся трактора и описал все детали его по косточкам: лишь бы Алеша спал подольше. О работе своей бригады он почти ничего не говорил, по все, кто еще не успел заснуть, слушали его с удовольствием, а многие даже проснулись. Алеша спал сном праведника до двух часов ночи. Наконец Катков закончил:
— И так, на основе мичуринского учения, моя бригада и работает. Все!
— Весь высказался? — спросил Прохор Палыч.
— Могу и еще, но уморился, — ответил докладчик и с сожалением посмотрел на кудри Алеши Пшеничкина, раскинувшиеся на полу.
— Следующий!
Уже перед рассветом, когда загорланили по всему селу третьи петухи, приступили к разбору заявлений. Прохор Палыч обратился к бодрствующим:
— Будите! Начинаем заявления.
— Да какие же заявления? Рассветает!
— Хоть десяток, а разберем. Будите!
Народ зашевелился, закашлял, закурил, раздались сонные, но шутливые голоса:
— Вставай, Архип, петух охрип! Белый свет в окне, туши электричество!
— Аль кочета пропели? Скажи, пожалуйста, как ночь хорошо прошла! Можно привыкнуть спать вверх ногами.
— Завтра работаем, ребятки, спросонья!
— Не завтра, а сегодня.
Рявкнул колокол. Прохор Палыч объявил:
— Первое заявление разберем от Матрены Чуркиной. Просит подводу — отвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! — обратился он к счетоводу.
— Чего там читать! — сказал спросонья Катков; (он тоже чуть-чуть прикорнул перед светом). — Чего читать? Телушка месяц как скончалась.
— Как это так? — спросил председатель, синий от бессонницы.
— Да так — подохла. Покончилась — и все! Не дождалась.
— Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того… Зачем тогда и заявление подавать?
— Не Матрена, а телушка, — вмешался Пшеничкин.
Но Прохор Палыч смутно понял, что в результате ночных бдений у него вроде все перепуталось.
— Ясно, телушка, — продолжал он поправляясь. — Товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка, но как только она перестает быть телушкой — она уже не телушка, а прах, воспоминание. Товарищи! Поскольку телушка покончилась без намерения скоропостижной смертью, предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так — сочувствуем…
Алеша Пшеничкин не выдержал и крикнул:
— К чертям! Матрене телушку надо дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!
— Сочувствую! Поддерживаю, — ответил Прохор Палыч, — но без санкции товарища Недошлепкина не могу.
— Всегда так делали, всю жизнь помогали колхозникам в беде! — горячился Алеша. У него, и правда, почти вся жизнь прошла в колхозе. — Всегда так делали, а при вас — нельзя. Жаловаться будем в райком!
— Жаловаться в райком! — повторил Катков.
— Жаловаться в райком! — поддержал Платонов.
— Жаловаться в райком! — крикнули сразу все, сколько было.
Прохор Палыч громко зазвонил колоколом, восстановил порядок и спокойно сказал:
— Жалуйтесь! Попадет жалоба первым делом товарищу Недошлепкину, а я скажу ему: «Вашей санкции на телушку не имел». Все! Этим меня не возьмешь! Давай следующее заявление! Читай! — скомандовал он счетоводу.
Степан Петрович взял заявление из пачки, надел очки на кончик носа и приспособился было читать, но вдруг прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал:
— Извиняюсь, нельзя читать! Невозможно, Прохор Палыч. Сначала сами прочитайте! Обязательно! Здесь для вас одного написано…
