Случайные обстоятельства. Третье измерение - Леонид Борисович Борич
— Иуда, тридцать сребреников, — уверенно подсказал Сушенцов.
— Это слишком грубый и очевидный случай, — возразил Каретников. — Тут предал — просто продал. Хотя, впрочем, и на этот счет есть ряд любопытных версий... А я хочу о «петухе». Случай — как бы сказать? — ну, более элегантный, если можно так выразиться...
— Предательство — оно же все равно предательство, — заметил Сушенцов.
— Что ж... Рад, — проговорил Каретников. — Но для краткости все же опустим про тридцать сребреников. Так вот... Когда Иисус сказал, что ученики предадут его в эту ночь, Петр обиделся: все, дескать, как хотят, за всех не ручаюсь, но я — никогда! Христос на это грустно так улыбнулся и говорит: «Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня...» А ведь и в самом деле отрекся. И раз, и другой, и третий... «И вдруг запел петух...» Вот такая, значит, история получилась некрасивая...
— Нехорошо Петр поступил, — улыбнулся Сушенцов. — Я правильно понял, Андрей Михайлович?
— Про Петра? Исключительно правильно.
Операцию они заканчивали в полном молчании, а когда уже размывались, каждый над своей раковиной, Каретников, наклонившись к Сушенцову и чуть не касаясь маской его маски, совсем тихо проговорил, чтобы уж точно никто не услышал — ни сестра, ни нянечка:
— А негоже так, Владимир Сергеевич... Если взялся за гуж, как говорится...
— Не понял, Андрей Михайлович, — насторожился Сушенцов. — О чем вы?
Каретников, жестом пригласив за собой, отошел к окну, снял марлевую маску, обтер ею пот с лица, Сушенцов по привычке то же самое сделал, и они смотрели друг на друга: Каретников — недоверчиво, а Сушенцов — с открытым недоумением в ясных светлых глазах, быстро, однако, прикидывая, что если о Кире Петровне речь, то как же это стало известным Каретникову, когда ни на кафедре никто не знает, ни вообще в институте, ни она вроде бы не могла. К чему это ей, замужней женщине... Или как раз она-то и могла? Брошенные, они в отместку, бывает, все могут...
— Я — о Кире Петровне, — сказал Каретников.
«Все-таки, значит, она. Сама легла — и сама же потом нажаловалась! Вот неблагодарная!.. Да хуже, просто...» — Сушенцов выругался про себя.
— Ну, с кем этого не бывает, Андрей Михайлович! — протянул Сушенцов одновременно и просительно, и как бы извиняясь за некую шалость, и призывая к сочувствию — мол, мы-то, мужчины, можем понять: ну, не устоял, ну, что же теперь — казнить за это?! Женщина красивая, ничего такого не обещалось ей, ничего ей и не нужно, хороший муж, семья... — Да уже и все в прошлом, Андрей Михайлович. Честное слово даю: завязал.
— Что в прошлом — об этом я косвенно догадался, — с иронией сказал Каретников, как-то презрительно покривившись.
«Как — «косвенно»? Не она ему пожаловалась?» — с недоумением подумал Сушенцов, казня себя, что тогда, выходит, он сам же и проговорился. Зря поспешил вину признать... Как же быть теперь?
— Но вот как я не уловил... — Каретников снова неприятно усмехнулся. — У вас-то вполне сложившийся, свой стиль, и мне давно следовало догадаться, чья рука столь блестяще пишет диссертацию Киры Петровны.
— Ну, тут ведь ничего такого предосудительного, — осторожно возразил Сушенцов. — Если можешь подсказать, отредактировать — почему бы не помочь коллеге? Это даже и в интересах кафедры...
— Н-да... В интересах... А как теперь-то быть?
Об этом как раз и Сушенцов думал — что ему теперь делать? — но, уточняя, он все же спросил:
— Кому?
— Разумеется, не вам. Передо мной — как ей быть?
— Андрей Михайлович, но... — Сушенцов развел руками. — Я же не нанимался на всю жизнь...
— А вы, оказывается, интересный... коллега... — Каретников с холодным любопытством смотрел на Сушенцова. — Нет, в самом деле: неужели вы не понимаете? Совсем?
— Андрей Михайлович, если вы считаете... Я же не отказываюсь! — горячо сказал Сушенцов. — Раз надо что-то за нее...
В глазах его была такая искренняя готовность исполнить все, что потребуется, но и такое, тоже совершенно искреннее, непонимание, чего же все-таки от него сейчас хотят, что Каретников почувствовал свое полное бессилие хоть как-то объяснить Сушенцову, что, конечно, оба они хороши — и она, и он, Владимир Сергеевич, — но ведь она-то, в конце концов, сподличала прежде всего сама с собой, а он, Сушенцов... Нет, не объяснить было.
— Так вы ничего и не поняли, — сказал Каретников и направился к двери.
В коридоре ему встретился Иван Фомич и, глядя на Каретникова, встревоженно спросил:
— Что-то случилось?
— С чего вы взяли?
— А это... на вас, извините, лица нет...
— Не преувеличивайте, — улыбнулся Каретников. — Хоть какое-то, надеюсь, есть?
Они посмеялись, Иван Фомич осведомился, когда лучше на подпись план дежурств занести, Каретников сказал, что вот прямо сейчас и лучше, они прошли в его кабинет, Андрей Михайлович сделал в этом плане несколько перестановок, чтобы в воскресные дни дежурили самые опытные врачи, и вдруг именно теперь, совсем уж вроде бы некстати, захотелось Каретникову выяснить наконец то, над чем раньше старался не думать.
— Иван Фомич, я уже давно хотел... да все, знаете, как-то... Помните, лет семь назад у нас с вами был разговор о возможности нового доступа при резекции верхней челюсти?
— А?.. Да-да, было, было... — торопливо согласился Иван Фомич. — Заодно уж, Андрей Михайлович, подпишите, пожалуйста, заявление на отпуск нашей санитарке... Мы с вами это обговаривали... Спасибо.
— У вас был собран обширный материал, несколько интересных статей написали, но с диссертацией так почему-то и заглохло тогда...
— Что ж вспоминать, Андрей Михайлович? Давно, как говорится, быльем поросло. А это... у Семенова дело-то на поправку пошло! Я сейчас велел в перевязочную его взять...
— Иван Фомич, — мягко прервал Каретников, — так почему все-таки?
Видно, не отмолчаться было, и Иван Фомич проговорил со стеснительной улыбкой:
— Я уж точно и не помню... Наверно, как-то не по душе пришлось...
Каретников опустил глаза, Иван Фомич забеспокоился,
