Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
Объясняю, что я хотел бы видеть главного врача.
— У Ташмухамеда Алиевича сейчас лекция, — говорит она. — Если будет, то раньше двух не ждем. А у вас к нему какое дело?
— Мне хотелось бы поговорить с ним по поводу здоровья одного мальчика.
— Вы отец Ермакова?
— Нет. Меня интересует здоровье Рахима Абдулаханова.
— Рахима?! — удивленно переспрашивает она.
— Да.
— Тут лечащий врач. Хотите с ним поговорить?
Я пожал плечами — не на это я рассчитывал. Но, раз нет главного врача, не возвращаться же мне ни с чем.
Следом за нянечкой подымаюсь на второй этаж. Длинный коридор, направо и налево двери палат. И коридор, и двери мрачноватые. Но все блестело чистотой, и я невольно проникся уважением к этому Ташмухамеду Алиевичу.
Было очень тихо.
— А где же малыши? — спросил я у нянечки.
— Процедуры делают.
— И Рахима лечат?
— Всех лечат. Как можно не лечить!
Кабинет врача в самом дальнем конце коридора. Дверь легкая, филенчатая, обе филенки — и нижняя и верхняя — расписаны узбекским орнаментом. На что ни погляжу, все тут сделано с любовью и со вкусом.
— Можно, Лазиз Кулатович? — осторожно спрашивает нянечка.
Про себя отмечаю, как зовут врача, и следом за нянечкой вхожу в кабинет. Из-за стола навстречу подымается узбек лет тридцати; в черных волосах ранняя проседь. Лазизу Кулатовичу очень идет белый халат, ибо у него смуглое лицо и густые брови.
Нянечка объясняет причину моего визита. Лазиз Кулатович благодарит ее, и она уходит.
— Садитесь! — Лазиз Кулатович указывает на кресло, стоявшее сбоку стола.
Я сажусь и спрашиваю:
— Давно ли у Рахима эта история с глазами?
Лазиз Кулатович не спешит с ответом. Он изучающе смотрит на меня, а вам, мол, какое дело? А я думаю: правильно, что надел свои регалии.
— А вы почему, собственно…
— Я знаю Халиму.
— И давно? — В глазах Лазиза Кулатовича беспокойство.
— Года три назад мы ездили вместе в Северную Норвегию.
— А-а! Замечательная женщина! Сколько в ней мужества!
— Догадываюсь, — говорю я, чтобы покончить с этим.
Но Лазизу Кулатовичу мое спокойное отношение к достоинствам Халимы не нравится, и он горячо начинает мне доказывать, что такое несчастье любого мужчину сломит: погиб муж, ослеп ребенок. А она еще находит в себе силы работать, сохранять себя. Не потеряла чувства юмора, следит за собой. Великолепная женщина! Кто не знает о ее бедах, тот ни за что не догадается, как она несчастлива.
Мне ничего не оставалось делать, и я поддакивал. А потом негрубо оборвал Лазиза Кулатовича, повторив свой вопрос: что с Рахимом и давно ли с ним эта история?
— Он поступил к нам вскоре после землетрясения, — отвечал врач.
— У него что, абсолютная слепота?
— Нет, у мальчика есть светоощущение. Это позволяет нам надеяться на лучшее.
Я спросил, чем вызвано заболевание. В ответ Лазиз Кулатович прочитал мне целую лекцию о природе зрения. Насчет палочек, и колбочек, и фотохимических реакций…
Я злюсь — не за тем я пришел, чтобы выслушивать лекцию.
— Это все понятно… — обрываю я рассказ врача. — Но все-таки в чем же причина? Это случилось неожиданно или постепенно? — Мне не хотелось произносить это страшное слово с л е п о т а.
— Дорогой! — с подкупающей непосредственностью воскликнул Лазиз Кулатович. — Это очень сложное дело. Медицина пока что бессильна. Причины могут быть самые различные: удар о землю, когда мальчика выбросили из окна, осложнение после кори… Он болел как раз… Не исключено и нервное потрясение. Мы принимаем все меры…
— Кто смотрел его? Был ли консилиум?
— Да, его смотрели все наши светила: и Корноухов, и Ямпольская, и Рапопорт…
Ни одно из этих светил не было мне знакомо, и я не мог сказать, насколько авторитетен был консилиум.
— Вам может, нужна какая-нибудь помощь? — сказал я не очень уверенно.
— Помощь?! А у вас есть такая возможность?!
— Возможности нет, — несколько заносчиво проговорил я. — Есть только одно — желание.
— Спасибо и на этом! — Лазиз Кулатович улыбнулся снисходительно, краешком губ.
По этой улыбке я понял, что мне пора уходить. Я встал, не очень любезно пожал руку Лазизу Кулатовичу. Он не успел еще выйти из-за стола, чтобы проводить меня, а я уже спускался вниз по лестнице.
16
— Дверь в рабочем кабинете Халимы стеклянная, легкая; но стекла разлетелись вдребезги при подземном толчке, и теперь на их месте наклеен лист ватмана. В комнате тесно, стоит пять или шесть чертежных «комбайнов» да столько же, знать, столов. За самым дальним от двери столом, что у окна, сидит Халима. Я толкаю дверь, но она не поддается, заперта. Значит, опять совещание у Гафура Султановича. Можно было бы не толкаться в эту, заклеенную листом ватмана дверь, а сразу же заглянуть в приемную Умарова и узнать, долго ли продлится совещание. Но я не хочу лишний раз напоминать о себе, мозолить глаза Умарову. Я поджидаю Халиму в коридоре. Коридор в старинном особняке — длинный и темный. Хожу, измеряя его шагами. Семьдесят пять шагов в одну сторону; семьдесят пять — обратно. Через каждые восемь — десять шагов дверь. Много дверей; ничего не попишешь — наука… Наконец слышу, в дальнем конце коридора, по ту сторону лестничной площадки, где находится кабинет начальника, хлопнула дверь, раздался смех, голоса. Совещание окончилось. Я уже не первый раз тут; уже знаю, что в коридоре сотрудники института почему-то разговаривают охотнее, чем в кабинете начальника. Да, слышу оживленный разговор людей, которые сдерживали себя часа два, а то и больше.
— Умаров нажимает на одно — на большой расход металла.
— Престиж ему важен!
Слышу сначала разговор, а потом и шаги глухие, шаркающие — мужчин; четкий, дробный перестук женских каблуков. Кажется, опять нет Халимы. Я ее быструю походку отличаю от других женских шагов. Ее нет; ее всегда почему-то задерживает Умаров. Наконец-то и она идет.
— О Иван! — Халима обрадованно подбегает ко мне. Руки мне не подает — в руках у нее рулоны бумаги, папки. — Заходи!
Я пропускаю вперед Халиму и захожу за ней следом. Рабочий день давно закончился. Так уж принято было в пострадавшем городе: всякие совещания, летучки, согласование проектов — в нерабочее время. Скрипят дверцы шкафов, столов; сослуживцы достают кульки, свертки, авоськи с покупками. Прежде чем уйти, вежливо раскланиваются.
— До свидания, Халима!
— До свиданья, Павел Алексеевич! Счастливо, Фатима! — каждому бросала она.
Когда уходящий захлопывает за собой дверь, то лист ватмана еще некоторое время качается, дышит, словно кто-то толкает
