Война в Ветелках - Николай Константинович Шумкин
— Знаю, Полюшка, твою гордость, — немного пройдя вперед, сказала Андреевна. — Но ведь у меня-то на тебя никакой обиды. Ладно, приду в другой раз… За самоваром поговорим.
XXII
На ферме была самая горячая пора: начинался растел коров. И Пелагея пропадала там с раннего утра, выкраивая на обед полтора-два часа.
Встречи с Горбовой она так и боялась, но разговор все-таки состоялся. Как-то вечером, за неделю до праздников, когда Пелагея выдаивала последнюю корову, к ней подошла Андреевна.
— Здравствуй, Поля, — мягко сказала она и встала, облокотившись на бревенчатую перегородку, разделявшую коровник от конюшни. Пелагея подняла голову, посмотрела на Горбову, но не смутилась и спокойно ответила:
— Здравствуй.
— Колхозники собираются в город ехать, базировать. Как ты-то? Поедешь?
— Поеду. Спасибо, что сказала. Настеньке пальто нужно позарез — обносилась вся. Дай самой-то ходить не в чем.
Закончив дойку, Пелагея, как на крыльях, понеслась домой. Редко приходилось в ту пору колхозникам бывать в городе. Было у Пелагеи и масло, скопленное за лето, сала пуда два прошлогоднего, пара обделанных на днях гусей, кубатка сметаны.
И Пелагея чего только не накупила. На базаре ей и встать не дали — перед праздником дело-то было.
На торжественное собрание шестого ноября вырядилась, как девка на выданье. Длинные русые косы сплела в одну толстую тугую косу, окропила ее духами, и на шею, на платье побрызгала. Лицо подпудрила, и все смотрелась в зеркало — нет ли морщин? На лбу, поперек его, чуть заметно легли годы и заботы. Но все же лицо еще было свежим в ее тридцать лет. По-прежнему весело глядели большие голубые, как летние Ембулатовские плесы, глаза. Не изменилась и фигура.
Марья Арифметика, к которой подсела Пелагея в клубе, прошептала:
— Как на кино смотрят. Особенно вон тот молоденький, из военкомата.
Пелагея метнула взгляд в сторону военного и зарделась: тот в упор разглядывал ее. Заиграла гармонь.
— Разрешите пригласить на танец, милая красавица, — пригласила Пелагею Горбова.
И только было они вошли в круг, как военный и еще один прибывший в отпуск солдат разбили женщин. Офицер уцепился за Пелагею. А ей стало так смешно, что она не удержалась и стала громко смеяться.
Небольшой струнный оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». И снова военный пригласил Пелагею.
— А почему вы не дома празднуете? — спросила его Пелагея.
— Прислали доклад вам читать. А мне все равно: я ведь не женат.
Пелагея снова засмеялась. А ее напарник стал шептать:
— Для меня самым большим удовольствием будет провести вечер в вашем обществе.
На третий танец его опередил Федор Степанович.
После доклада, когда началось премирование, Марья Лапшина так растрогалась, что кинулась целовать Горбову, потом Белавина.
— Арифметика, у Федора-то Степановича своя жена…
Зал громко хохотал, рукоплескал.
Художественную часть вечера открыл Белавин. Он читал стихотворение Корнея Чуковского «Легкая добыча». Маленькая инсценировка, в которой бабку играла Горбова, вызвала больше всего смеха.
Несет бабка корзину с гранатами. Останавливает ее немец-часовой.
— Что тут есть? — спрашивает.
— Лимонки, — отвечает бабка и сует ему в руки корзину. Зал замирает…
В это время дверь клуба открылась и на пороге, через который со свистом ворвалась поземка, выросла фигура сторожа фермы, семидесятилетнего Антоныча.
— Граждане! — с тревогой в голосе закричал дед.
— Что случилось? — бросился к старику Белавин.
Тот молча, вглядываясь в зал, с удивлением произнес:
— Эх, сколько вас тут!
— Да говори же ты, — не выдержала и бабка — Горбова.
Сторож ухмыльнулся, погладил бороду.
— Пелагея Чинарева тут, что ли? Чернавка у нее отелилась. Любимица ее.
Все захохотали, а Пелагея мгновенно бросилась из клуба.
— Куда ты? — закричал на нее сторож. — Без тебя там все сделали.
Возвращалась с фермы домой, когда в клубе уже не было огней. Хутор же не спал. Она подбежала к калитке, взялась за нее, и тут неизвестно откуда взялся военкоматский.
— Вы чего? — удивилась Пелагея.
Облокотившись на калитку, он попыхивал папиросой. Потом шагнул к ней и крепко обнял за плечи.
Пелагея напрягла все силы, вырвалась, бросилась во двор, нырнув в сени, заперла за собой дверь.
— Полюшка, открой, — шептал офицер.
Пелагея молчала. Когда же вошла в избу, ей снова стало смешно. И она смеялась, чувствуя себя счастливой.
XXIII
Еще перед праздником закапризничала погода — то дождь, то поземка, то ураган. Собирались длинными вечерами в какой-либо гостеприимной избе и больше пели, чем говорили. Пели заунывные песни под стать холодной с ветрами, снегом и дождем погоде.
Поздно вечером Олимпиада Веревкина возвращалась от родственников мужа, где вдоволь наплакалась по своему Трофимушке, посаженному в тюрьму за кражу хлеба с тока. Шла серединой улицы, утопая в грязи. Ночь была до того темной, что ничего нельзя было различить даже рядом с собой.
Проходя мимо двора Чинаревых, она услышала на задах конский храп. «Он, Егор ее, дезертир наведался», — осенила догадка Олимпиаду. Недолго думая, она бегом, не разбирая дороги, бросилась к квартире Белавина и принялась что есть силы стучать в окно.
Федор Степанович вышел с фонарем в одном белье.
— Скорее, скорее, у Польки Чинаревой муж на свиданку приехал! Лошадь на задах стоит. Скорее, скорее, упустим! Моего-то ни за что в тюрьму запрятали, а тут видишь…
Но пока Белавин одевался и добирался до усадьбы Чинаревых, он только издали услышал удаляющийся галоп лошади. Кричать было бесполезно.
— Айда к ней домой, — потребовала Олимпиада.
Заходили во двор с задов. Олимпиада кинулась к двери в надежде распахнуть ее, но она была заперта.
— Не горячись, — сказал Белавин и сам тихонько постучал в окно. И сразу услышал:
— Кто?
— Открой, Белавин.
— Да, господи, аль случилось что? — Пелагея долго гремела засовом, что-то бормоча. Наконец дверь распахнулась, и Олимпиада ворвалась в сени.
— Ну, что, довольна, поди? Спровадила благополучно…
Белавин оборвал ее.
— Ты погодь! Без тебя разберемся… — Он осветил фонарем сени, заглянул в хлебный сусек, потом впереди хозяйки пошел в избу. Пелагея шла за ним. В избе Белавин, тяжело дыша, сел на лавку. Пелагея же, укрыв легким одеялом раскинувшихся на полу детей, села на кровать. Наступило молчание, которое первым нарушил Федор Степанович.
— Вот что, Пелагея, скажи по совести, — он перевел дух, посмотрел на Олимпиаду, которая, о чем говорил ее внешний настрой, готова была начать самый жестокий допрос — Кто у тебя был-то?
— Кто был? — в недоумении переспросила она. — Никого, мы спали.
