Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
— Где ты пропадала? — набросилась на нее мать, как только она открыла ворота. — Скорее переодевайся…
Аминат вошла в комнату и увидела на наре желтое атласное платье и белый шелковый платок — тастар. Уже несколько лет они лежали в сундуке, дожидаясь своего часа.
— Вот, доченька, — ласково сказала мать, протягивая ей платье, — кажется, и на наше крыльцо счастье уронило свой луч. Наконец-то аллах услышал мои мольбы и сжалился над нами. Доченька! — голос матери звучал торжественно. — Тебе выпало такое счастье, — и мать заплакала, — тебя засватал дибир Халик.
— Дибир Халик! — вскрикнула Аминат и сейчас же увидела, как хромой старик, задыхаясь, поднимается по крутой улице к своему большому каменному дому — единственному двухэтажному дому в ауле. Аминат почему-то всегда побаивалась этого старика — его толстой палки с медным набалдашником, его хромой ноги, которую он как-то странно, не сгибая, выкидывал вперед, а в особенности его маленьких колючих глаз и хищного, как у орла, носа. И потому Аминат старалась не попадаться ему на глаза. Год назад он овдовел, Аминат помнила пышные похороны — его третья жена умерла от какой-то непонятной болезни. — Мама, — отшатнулась от матери Аминат, — но он же старик! Он даже старше моего отца!
— Не глупи, дочь. Если мужчины всего нашего аула — скалы, то дибир Халик среди них — гора. Если они журавли, то он среди них горный орел. А если они ослы, то он конь с золотой гривой. Мукрижат, дай ей аллах на том свете самый сочный уголок рая, жила за его спиной, как в подоле солнца. И ты так будешь жить — одна рука в масле, другая в меду.
В это время открылись ворота и во двор степенно и важно вошли белобородые старики.
Мать оставила Аминат и бросилась навстречу дорогим гостям.
Ярко пылал огонь в очаге. Пахло сушеным курдюком и свежим мясом. Из погреба достали два огромных кувшина с пенящейся бузой: на глиняных вспотевших боках, как бисер, переливались капли влаги. Долго сидели гости, разомлев от тепла, отяжелев от съеденных яств.
И когда они, как свечи, зажглись от выпитой бузы огнем молодости, мать привела к ним Аминат, заплаканную, осунувшуюся. Ее посадили в угол. И самый почтенный старец обернулся к ней:
— Дочь Макашарифа, Аминат, — торжественно и в то же время ласково обратился он к ней, — по велению шариата, по закону Магомеда, скажи, согласна ли ты выйти замуж за дибира Халика, сына Аминулы? За свое согласие ты получишь три рубля чистым серебром.
Аминат молчала.
— Дочь Макашарифа, Аминат, по велению шариата, по закону Магомеда, скажи, согласна ли ты выйти замуж за дибира Халика, сына Аминулы? За свое согласие ты получишь три рубля чистым серебром, — повторил он, нисколько не смущаясь ее молчанием. Ведь по правилам приличия девушка не должна сразу соглашаться. А то получилось бы, будто она очень уж спешит выйти замуж. «Видно, «да» было привязано к ее губам», — в таких случаях говорили про невесту.
Но вот почтенный старец обратился к ней в третий и в четвертый раз. И как неприличным считалось сразу сказать «да», так неприличным было и молчать столь долго.
— Аминат, ты что, оглохла? Скажи «да», — ущипнула ее тетка.
Аминат уже разлепила губы, чтобы произнести, выбросить им в лицо это насильственное, ненавистное ей «да», но в этот момент она услышала, как ее позвал печальный и нежный голос:
Беленький ягненок мой
С синевою на груди,
Я тебя растил, берег,
Но достался ты не мне…
— Нет! Нет! Нет! — крикнула Аминат. — Я не хочу быть женой дибира Халика! — и выскочила из сакли.
…Ее заперли в комнате, где зимой хранили фрукты. Здесь даже не было окна, и только сбоку из небольшой щели несмело струился слабый свет. По этой щели она и узнавала о приближении ночи и наступлении утра. Аминат, окруженная четырьмя темными стенами, металась как лань, угодившая в западню. Раз в день открывалась дверь, тетка ставила на пол кувшин с водой и жестяную тарелку с кукурузной кашей и ломтем хлеба. И тут же молча уходила. Девушка все ждала мать, но, видно, отец строго-настрого запретил жене появляться здесь, и она не могла его ослушаться. Первое время Аминат вела счет дням… Она прислушивалась к отдаленным звукам, вздрагивая от каждого шороха. Иногда ей казалось, что это он, что он пришел освободить ее, что она слышит его крадущиеся шаги, его тяжелое дыхание. Она приникала ухом к дверям, но… то шуршала под ветром солома, переступали и ворочались овцы, громко дышала в хлеву корова…
В конце концов все смешалось в ее сознании, и наступил день, когда ей стало безразлично, что будет с нею.
И когда тетка принесла ей кувшин воды и тарелку кукурузной каши, она сказала «да».
Ее выпустили, на крыльце у нее закружилась голова от света, от воздуха, от сладкого ощущения свободы.
Аминат увидела горы вдали, покрытые голубой прозрачной подрагивающей дымкой, почувствовала свежее, ласкающее прикосновение ветра к своим щекам, и надежда вновь проснулась в ней.
Она схватила свой кувшин, столько дней проскучавший в сенях, и, не чуя ног, помчалась в горы.
Струны семи родников горели изо всех сил: они переливались, звенели, излучали сияние. Казалось, они стали еще ярче, еще пронзительнее с тех пор, как Аминат впервые увидела их. Они протянулись в небо, к высокому утесу, словно показывали ей путь туда, где совсем недавно она встретила юного чабана и его песню. И тут же со стороны утеса зазвучала песня. Аминат счастливо встрепенулась, прислушиваясь… Но что это? Разве это его голос, голос, который она узнала бы из тысячи других, голос звонкий и чистый и в то же время обволакивающий теплом, словно серебряные палочки ударяют в золотую медь солнца? Да и песня не та.
Пахарь, сеятель и жнец,
Многие твой хлеб едят.
Только самого себя
Ты не можешь прокормить.
Аминат взбежала на скалу. Незнакомый парень в черной бурке стоял, опершись на посох, и пел.
Не помня себя, она бросилась к нему:
— Скажи, а где тот, другой чабан, он так красиво пел…
— Байсунгур? — сразу догадался парень и добавил, присвистнув: — Теперь он поет своей молодой жене. — Увидев, как помертвело лицо девушки, спросил с любопытством: — А он что, обещал на тебе жениться?
— Нет, нет, — быстро проговорила
