Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало
Вот и стали раздавать по людям — уже перед самой весной, когда, правда, и корма кончились. Кое-кто не хотел брать, тогда сами из колхоза приносили, оставляли в хате: хочешь — смотри, не хочешь — не ухаживай, да только если случится что, потом отвечать будешь. Немало было и таких — сами приходили, брали. Во-первых, знали, что все равно не выкрутиться, во-вторых… жаль делалось, хотелось и вправду помочь, потому как словно же оно свое собственное, не чужое.
Ганка Волох сама ходила — ей двух поросят дали. Никто из Гомозов не пошел, им домой принесли, тоже двух поросят. Хотели и Кларке Стефанишиной дать, но вспомнили, что она только города держится, — не дали. Про Бахурку то ли забыли, то ли еще что, так она сама пошла просить, чтоб ей теленка доверили.
— Что же вы с ним делать будете? — спросили.
— А что, разве я за ним не присмотрю?
— Да вам самой присмотр нужен! Никого ведь у вас нет.
— Я за ним присмотрю, а он за мной.
— Вы, бабушка, веселая, вам только бы смешки.
— Давайте, что я, хуже людей?
Дали ей чахлую телочку — совсем никудышную, совсем отощавшую от бескормицы, на ладан дышала: все одно пропадет у бабки. Взяла ее Бахурка на веревочку, чтоб домой вести, провела немного, телочка стала раскорячив ноги — и ни туда ни сюда. Как только Бахурка ее ни подталкивала, как ни молила, она вылупила глазоньки и дрожит на своих палочках. Хорошо, что сердечный человек попался, ехал мимо на санях, подсадили телочку на сани, так и довезли.
Бахурка держала телочку в хате. Конечно, можно было бы в кладовке или в сенях держать, а если подумать: хаты она не перестоит. В уголке — как раз ей место. Да и теплее вдвоем, и веселее. То в хате пустынно всегда, а это — живой дух.
— Минь, минь, минь! — звала Бахурка телочку, накормив ее и напоив. — Иди-ка сюда, не бойся.
Бабка сидела на лежанке, а телочка стояла в углу. Подходить боялась — смотрела на Бахурку круглыми блестящими глазами.
— Скучаешь по маме? — спрашивала бабка. — Молочка хочется? Пусть перехочется, молока тебе все равно бы не дали — на пункт все свозят. Не печалься, вот я тебе сейчас принесу. Скажешь, не дадут? Конечно, не будут давать, да у меня горло и язык не купленные, как-нибудь выпрошу.
Брала горшочек или крынку и в самом деле шла выпрашивать у людей молоко. Ей отказывали, говорили: мол, дети впроголодь сидят, на что бабка отвечала: «Да ведь не для себя прошу, для телочки. Разве для себя осмелилась бы?»
— А кто вас знает, для кого, — отвечали.
— Побожиться?
Что бы там ни говорили Бахурке, а только с пустым горшочком она не возвращалась. Если не свежего, так простокваши, если не простокваши, то сыворотки доставала. Поила свою черненькую баловницу, что-то бубнила, улыбалась, — истинно счастлив ребенок, который забавляется с живым существом.
Было немного сенца лугового у бабки — скосила когда-то весной и высушила под хатой. Телочка пережевывала сено, и в хате пахло зеленой волей и теплым простором. Варила Бахурка телочке картошку, пойло готовила. По-всякому выходило. Иногда сама сидела не евши, зато про телочку не забывала. И ничего, что в хате смердело навозом и мочой. Бахурка быстро привыкла, и запахи эти начали ей даже нравиться.
— Видала, какие мы с тобой девчата, — болтала Бахурка, обращаясь к телочке. — Вот как бы тепла дождаться, чтобы можно было на двор выйти, погулять.
Так и жили вдвоем. Никто про них и слова плохого не сказал — хорошо жили, сошлись характерами. Наведывалась Бахурка в коровник, чтоб давали сыворотки для ее телочки, но там сказали, что такого «указания» не было. Говорила бригадиру, чтоб немного сенца выписал для телочки: то, что было, уже кончилось, а телочка — слава богу! — еще просит, хорошая из нее молочница будет. Но бригадир сказал Бахурке: пусть сама как-нибудь выкручивается, иначе для чего ж тогда было по дворам молодняк раздавать, если для него все из колхоза тянуть!
Бабка и успокоилась. Да надо же было ей узнать, что кое-кому из тех, кто за колхозным ухаживает, не отказывают. Бахурка рассердилась, хотела залыгать телочку — в колхоз отвести. Но не отвела — жалко стало. И что надумала? Когда хорошенько стемнело, взяла рядно и пошла красть из артельного. Никогда в жизни не крала, прутика не взяла чужого, а тут надумала. И хоть бы необходимость такая, что хоть с моста в воду, а то ведь нет: ослепил Бахурку гнев.
Возле коровников стояли стожки горохвянки, овсянки, стояло и несколько копенок сена. Известно, не горохвянки бабке хотелось, не овсянки, только сено было нужно. Как раз мело, ветерок носился над самой землей, бросая в лицо снег, Бахурка благополучно подкралась, полное рядно набрала — и назад. Но, видно, не из счастливых она: всегда не везло. Щенок ли тявкнул, напугал бабку и кого-то из конюхов разбудил, услышала баба за собой чье-то сопение, снег заскрипел… Как бежала — даже сама не могла рассказать. Но все-таки поймали ее и узнали. То-то шуму было! Утром все село знало — Бахурку поймали на краже. Нашлись такие, радовались: мол, не только наше рыльце в пушку. Кое-кто сочувствовал: ничего такого за бабкой не водилось — и вдруг!.. Ганка Волох совсем расстроилась:
— И нужно же было идти вам, а?!
— Если б знать, что попадусь…
— И чего вы так за этой телкой убиваетесь? Да пропади она пропадом, чем так срамиться!
— Будто ты за своими поросятами и не ухаживала! — кольнула Бахурка.
— Они мои такие же, как и ваши!
Много говорили тогда в Збараже про бабку. А она все ждала, что в контору вызовут или сразу повестку в суд принесут. Время шло, никто ее не вызывал. И бабка немного повеселела. Но пришли к ней телочку забирать — весна наступила, было уже чем кормить скотину, поэтому весь розданный молодняк собирали в гурт.
Надели веревку телочке на рога — и повели. А Бахурка стояла во дворе, глазам своим не веря. Как же это
