На широкий простор - Колас Якуб Михайлович

— Оно… почему бы и нет? Хотя бы только читать да расписываться, и то хорошо.

— Давайте попробуем сейчас!

Лобанович срывается с места, берет бумагу, письменные принадлежности и подсаживается к Аксену.

— Человек вы взрослый, и я буду с вами заниматься не так, как с маленькими. Начнем сразу с письма и в первую очередь — с вашей фамилии.

Учитель пишет «Аксен Каль», старательно выводя каждую букву.

— Вот я написал ваше имя и фамилию. Зовут вас Аксен. Вот вам этот самый «Аксен», слово «Аксен», — ведь наша речь складывается из слов, а каждое слово можно записать. А вот и фамилия ваша: «Каль». На ваше счастье, и имя и фамилия короткие. Всмотритесь в них, а я сейчас печатные буквы достану.

Учитель идет к школьному шкафу, берет ящичек с буквами, а Аксен сидит, не сводит глаз с написанных учителем двух слов. Все его внимание направлено на эти слова, но ничего не говорят они ему. Он видит целый ряд странных значков-фигурок из палочек, кружков и крючков, совсем чужих и незнакомых его глазу.

Лобанович угадывает его мысли и говорит:

— На первых порах, конечно, эти написанные слова ничего вам не говорят. К ним надо привыкнуть, присмотреться, как присматривается хозяин к своим гусям в стаде и сразу узнает их.

У Лобановича возникает сомнение, правильно ли избран метод обучения, ведь в школе он пользуется другим, который хорошо знает. Такой же метод тогда не имел распространения и даже не был известен Лобановичу. Но учитель исходил здесь из психологического расчета: собственная подпись должна сильнее заинтересовать его ученика.

— Вы разглядываете написанные слова, а теперь я покажу, как они печатаются в книге. Вот смотрите: эти значки называются буквами. Нам надо составить слово «Аксен». Слушайте, как можно сказать «Аксен».

Учитель произносит слово по частям:

— А-к-с-е-н.

Несколько раз называя каждую букву, он показывает их Аксену и складывает в один ряд.

Слова написанные и слова, сложенные из печатных букв, Лобанович кладет перед своим случайным учеником. Он сам увлекается и расшевеливает наконец Аксена, который начинает с большим интересом смотреть на слова, на слоги и на отдельные значки — буквы.

Научившись отличать значки один от другого и сложив несколько раз свое имя и фамилию, Аксен приступает к письму. Загрубелые и неловкие пальцы его с трудом держат ручку, стискивая ее, как клещами. Порой он приходит к убеждению, что ничего из этого не выйдет, что не одолеет он премудрости держать как следует ручку, но всякий раз на помощь приходит учитель, разгоняя страхи и укрепляя его веру в то, что это только на первых порах, а потом пойдет глаже.

Обучение окончилось. Учитель дал Аксену карандаш и бумагу, чтобы он время от времени упражнялся дома.

— Вечерком, в свободную минуту, приходите ко мне: понемногу, незаметно вы научитесь и читать и писать.

Аксен крепко пожал руку учителю и пошел домой, дав обещание учиться.

Провожая Аксена, Лобанович вышел во двор. Было уже часов десять вечера. Аксен зашагал по темной улице и скоро исчез во мраке, а Лобанович стоял на крыльце, прислушиваясь к тишине холодного осеннего вечера. В конце дощатой ограды, возле клена, зашуршала под чьими-то ногами сухая листва, и чья-то фигура крадучись, осторожно двинулась в сторону реки. Как видно, кто-то стоял под окном и, наверное, смотрел в его комнату.

Порой в окна заглядывали деревенские хлопцы либо даже молодицы, проходя возле школы, — просто интересно было посмотреть на квартиру учителя, когда там горит яркая лампа под светлым абажуром, а может быть, и на него самого. Лобанович не обращал на это никакого внимания. Теперь же какое-то тревожное чувство шевельнулось в душе, и те волнующие мысли, которые недавно целиком захватили его, снова вспомнились ему вместе с тем источником, откуда и выплыли они.

Два дня назад нашел Лобанович на крылечке школы странную вещь. Завернутая в газетную бумагу, на скамейке возле стены лежала маленькая книжечка. Учитель вошел в квартиру и начал читать.

Слова и буквы замелькали, запрыгали в его глазах, словно в каком-то танце, и вначале он не мог следить за мыслями автора, хотя они были очень простые и ясные, до того необычным казалось содержание книжечки.

Все те представления о царе как о помазаннике божием, как о персоне справедливой, беспристрастной, для которой интересы самого последнего бедняка и интересы вельможи совершенно одинаковы, одним словом, вся та мишура, которой окружалась личность царя, якобы воплощавшего в себе все лучшее, что только может быть в человеке, — все это развеивалось здесь самым безжалостным образом, развеивалось в прах. Автор метко бил в этот казенный щит, выставленный перед царской особой, и, изрешетив его, стягивал с царя все покровы, показывал его в настоящем, неприкрашенном, грубом виде человека-паука, самого большого кровососа на теле народа.

Все мысли автора направлены были к одному, били в одну цель: разрушить веру в царя, показать его действительную сущность. В книжечке изображались так называемые царские реформы в совершенно новом для Лобановича освещении. Здесь же высмеивались царские приказы и мероприятия, направленные будто бы на благо народа, как, например, установление института земских начальников и другие. На деле же получались совсем иные результаты, чем те, о которых твердила казенная царская печать, и все это показывалось на простых примерах. Наряду с этим в брошюре раскрывалась действительная роль политических организаций, на чьих знаменах была написана безжалостная, беспощадная борьба с царизмом за освобождение народа из-под ярма самодержавия, тех организаций, которые вынуждены были скрываться в тайных углах и которые шельмовались и клеймились страшными словами: выродки, преступники, крамольники. «Помни, Николай Кровавый: теперь тебе масленица, но придут и постные дни», — так заканчивалась брошюрка.

Первое, что ощутил Лобанович, прочитав книжечку, был страх, словно под ногами заколебалась почва и перед ним раскрылась какая-то бездна. Эта бездна и пугала и притягивала к себе с такой силой, что от нее нельзя было отойти. Первый страх, как спутник крушения определенного, хотя еще и не совсем оформившегося и утвердившегося строя внутренней жизни, в свою очередь, вызывал другой страх: а что, если бы эту книжечку нашли у него и донесли начальству?.. Зачем ее подбросили ему? Кто подбросил? Какая мысль руководила тем, кто подбрасывал ему эту опасную книжечку?

Мысли как-то путались, перебивали одна другую, и одно чувство сменялось другим, порождая в душе сумятицу, тревогу. Вместе с тем фигура царя представала в воображении в своей страшной двойственности: царь ласковый, портретный царь, и царь, показанный в книжечке, — хищный царь-обманщик, со злобно оскаленными зубами, готовыми грызть человеческое тело. Эта двойственность не давала покоя, требовала сделать выбор, признать какой-нибудь один из этих обликов.

Целый ряд жизненных фактов, которые довелось наблюдать Лобановичу, и то, как относились к простому человеку люди, стоявшие выше его, и весь общественный уклад — все это вместе являлось наглядным подтверждением тех мыслей, которые высказывались в книжечке. Но неужели люди не замечают этого? Неужели все эти чиновники, учителя с высшим образованием, которые воспитывают людей нового поколения, неужели все они — сознательные лгуны и прохвосты? Как могло случиться, что люди ума, люди высокообразованные одобряют, восхваляют этот политический строй, находят его лучшей формой общественной жизни, которой нужно служить, помогать, которую нужно оберегать?

Эта маленькая книжечка произвела целую революцию в мыслях Лобановича, показала положение вещей в совершенно новом освещении.

Книжечку носил он с собой, а вечером, ложась спать, на всякий случай прятал подальше.

Постояв на крыльце, Лобанович идет в квартиру, одевается, берет палку и выходит на выгон.