Анатолий Афанасьев - Посторонняя
Ночью Певунов не спал, думал. И Дарья Леонидовна ворочалась, тяжко вздыхала.
— Не спится, мать?
— Сережа, сколько же мы так будем жить? Тебе тоже не сладко, я вижу. Но нас ты за что караешь?.. Может, уйти тебе? Уходи, живи с ней по–людски. Все лучше, чем так–то.
Оттого, что она заговорила в ночи обыденным тоном, без злости и задора, Певунову стало и вовсе невмоготу. Окаянная железка боли шевельнулась под сердцем.
— Некуда мне идти, — ответил после минутной заминки. — Да и незачем.
— Над нами весь город смеется.
— Навряд ли. Те смеются, у кого совести нет.
Дарья Леонидовна помедлила, спросила робко:
— Скажи честно, ты любишь ее?
— Кого?
— Не притворяйся, зачем уж теперь–то.
— Я тебя люблю. Дочерей люблю. Все остальное скоро развеется, как туман. Поверь, пожалуйста.
— Думаешь, она лучше меня? Она просто моложе. И она тебя не любит нисколько. Использует для своих целей. Ты старый, Сережа. Приди в себя, опомнись.
— Я все знаю, — сказал Певунов. — Спи спокойно.
Приближались Октябрьские праздники. Торг лихорадило от перегрузки. Необходимость создать в магазинах видимость праздничного изобилия, как обычно, застала врасплох. Певунов бушевал на планерках, особо нерадивых директоров магазинов чуть ли не подзатыльниками награждал. Но в этом было мало проку. Нерадивые резонно замечали, что база не поставила им то–то и то–то, из пальца они товар не высосут. Ошалевший от предпраздничной свистопляски Певунов кричал, что если прикажут, то высосут и из пальца, хотя сам не верил в такую удачу. В эти дни он почти не бывал у себя в кабинете, носился как угорелый по городу, уточнял, ревизировал. Василий Васильевич не узнавал своего дорогого шефа и прямо ему сказал:
— Что–то, Сергей Иванович, никогда ты так не суетился. Первый раз, что ли, мы в прорыве? Все утрясется.
Певунов сделал вид, что не понял. Жажда деятельности, пусть бессмысленной, бросала его из крайности в крайность. Под горячую руку подвернулся директор Желтаков, у которого на складе испортился холодильник и протухла партия индеек, придерживаемая к празднику. Певунов ворвался к Желтакову в кабинет в конце рабочего дня.
— Ты что же это, Геша, — спросил, еле шевеля губами от злости, — добрую традицию завел — тухлятиной торговать?
— Я не Геша, а Герасим Эдуардович, — с достоинством ответил Желтаков.
— Это на суде ты будешь Герасим Эдуардович! — уточнил Певунов. — На сколько угробил товару?
— Около тысячи.
Певунов по телефону вызвал ребят из народного контроля и с их помощью составил акт.
— Тыщонку из своего кармана заплатишь, Геша! — сообщил злорадно.
— Я не Геша! — повторил упрямый директор.
— На суде объяснишь, кто ты, на суде, — торжествовал Певунов.
У секретарши Зины приключилась мигрень, и она объявила, что намерена взять больничный.
— Приболела, значит? — сочувственно спросил Певунов, не поднимая головы от бумаг.
— А что — нельзя?
— Почему нельзя — все можно. Я тебя давно хотел спросить, Зинуля, тебе не тяжело здесь работать? Может, тебе полегче место подыскать? Я могу похлопотать.
Зина была не из тех, кто проглатывает обиду.
— Вы напрасно, Сергей Иванович, на людей бросаетесь как умалишенный. Если у вас личные неприятности, зачем на подчиненных зло срывать. Это не по–мужски.
Все–таки больничный Зина взять не рискнула, продолжала работать, несмотря на мигрень. Но дулась и готовила Певунову переслащенный кофе, какой он терпеть не мог.
В глубине души Певунов предавался ликованию. Он не встречался с Ларисой целую неделю и, значит, при желании мог бы от нее избавиться. Следовательно, он не был проглочен ею со всеми потрохами, а только временно лишен воли. С легким сердцем позвонил ей на работу.
— Ларчонок, как делишки?
— Это кто?
— Певунов Сергей Иванович, твой знакомый. — Певунов, мигом напрягшись, уже примеривался швырнуть скоросшивателем в репродукцию картины Айвазовского «Девятый вал».
— Куда это вы пропали, Сергей Иванович?
— Работы через край, Лариса. Праздники на носу.
— Ой, верно. Я и забыла. Меня же в компанию пригласили за город.
— В какую еще компанию?
— Да ничего особенного. У одного мальчика дача свободная. Сказал, будет весело. Но мне не очень хочется ехать. Знаешь, эти студентики, народ шустрый. Все им сразу подавай, ждать они не могут. Нальют бельмы и безобразничают. Порядочной девушке лучше их избегать, верно?
Певунов задумался так надолго, что Лариса его окликнула:
— Ты там задремал, любимый?
— Врешь! — сказал Певунов. — Просто так треплешь блудливым языком.
— Что треплю, милый? Только не ругайся, пожалуйста. Это тебе не идет при твоей интеллигентности.
— Ни на какую дачу ты не собираешься.
— Я не сказала, что собираюсь. Я сказала, меня пригласили. Забавные такие студентики. Озорники — ужас!
«Нет, — горестно отметил Певунов, — мне от нее не отделаться живому».
— Лариса!
— Да, любимый!
— Ты не должна ехать ни на какую дачу.
Лариса хмыкнула.
— Ах скажите, Отелло двадцатого века! Сейчас не модно ревновать, любимый. Да и кто ты мне, собственно, такой? Сапоги до сих пор не купил. Хожу босая среди всеобщего изобилия. Раню ножки репьями. Нет, милый, ты чужой мне человек! Я не обязана тебе докладывать, где проведу праздник. Сам–то проведешь праздник под бочком у драгоценной Дашутки?
— Не смей!
После такого свирепого окрика Лариса повесила трубку. Певунов потрогал руками голову, она была на месте. Вызвал по селектору Данилюка, через секунду забыл об этом и, когда тот вошел, с удивлением на него воззрился:
— Тебе чего, Василь Василич?
— Ничего, — благодушно откликнулся заместитель, — а вот тебе, Сергей Иванович, я бы посоветовал в отпуск пойти, отдохнуть от нашей круговерти. Я как съездил в отпуск — на сто лет помолодел. Езжай в санаторий, ничего тут без тебя не рухнет.
— Плохо выгляжу?
— Как из холерного края.
Певунов доверчиво улыбнулся старому приятелю.
— Нет бы успокоить — сразу «из холерного края». Где они теперь, холерные края? В прошлом, Василь Василич.
— Хорошо бы.
Зина подала им кофе, и они часик посидели над сметами. Получалось, не так уж плохо они поработали. План третьего квартала вытягивался на сто два процента, и октябрь выглядел вполне благополучно. Может, правда махнуть в отпуск? Взять с собой Ларису и айда куда–нибудь, где подходящая погода. Всюду знакомые, всюду ему обеспечен отдых по первому разряду. Он вспомнил Ларису, и скулы свело. Беда, беда! И посоветоваться не с кем, стыдно советоваться, не юноша безусый. А открыть кому душу, может, полегчало бы. Хотя бы вот Данилюку, беспечному запорожцу. Василий Васильевич, точно угадывая его мысли, не торопился уходить.
— Где Октябрьские празднуешь, Василь Василич?
— Дома, где ж еще. Приходите–ка к нам. Закатаем пельмешки, настоящие, сибирские. Ксана славно их готовит. Кастрюлю проглотишь — не заметишь.
— Едал, едал, Ксана — стряпуха знатная… А почему бы и правда не состыковаться?
Перед самым праздником пришло письмо от Ивана Кисунько. Певунов прочитал его вслух Дарье Леонидовне.
— «…Кто меня надоумил поехать в ваш город, Сергей Иванович, наверное, сама судьба, — писал капитан. — Это был счастливый сон, который и сейчас продолжается под нашим хмурым небом. Вам я этим сном обязан и должник ваш по гроб жизни. Подумать только, не зайди я к вам, не согласись вы со мной поужинать, не очутись мы в «Ливадии“ — и не было бы у меня моей Раисы! Как все в нашей быстротекущей жизни зависит от случая — справедливо ли это? Я считаю — очень даже справедливо и умно. Ведь если бы знать наперед, где тебя подстерегает горе, а где улыбнется тебе удача, то и жить бы стало скучно. Верно, Сергей Иванович?.. Пишу это письмо, а Раиса сидит на диване напротив, хлопает своими круглыми глазищами и старается понять, что такое и кому я пишу и почему улыбаюсь. Но не спрашивает. Потому что гордая. Я не слепой, Сергей Иванович, знаю, она была официанткой, знаю, как некоторые на это глядят, а я скажу так: коли женщина дерьмо, то она и в золоте — дерьмо, а женщина настоящая, которая любить умеет, она и в дерьме — золото. Ни минуты я еще не пожалел, что женился на Раисе, да и не пожалею никогда… Сообщаю вам первому, как участнику моей женитьбы, большую и важную для меня новость: через несколько месяцев я, надо полагать, буду отцом… Рая сидит на диване, и это уже не одно, а два существа, одинаково мне дорогих. Вот, Сергей Иванович, таковы мои дела на сегодняшней перекличке, отличные дела, даже голова кругом идет… А как вы? Благополучны ли? Здоровы ли? Все ли хорошо у вас в семье? Спрашиваю потому, что искренне желаю вам всех радостей.
Вам преданный Иван Кисунько».
— Хороший человек твой Ваня Кисунько, — сказала Дарья Леонидовна.
— Я его сразу тогда полюбил, — вспомнил Певунов, вспомнил также, что в тот вечер, когда капитан встретил свою будущую супругу, он познакомился с Ларисой. Кому счастье, а кому, видно, погибель.
